Одиссея мичмана Д... - Черкашин Николай Андреевич - Страница 2

Дискутируют не только роль северной столицы в истории России, но и спорят об имени города до сих пор: Петербург или Ленинград? Для меня однозначно – Петербург. Если человек создал азбуку Морзе, то как можно называть его изобретение именем другого человека, который только этой азбукой пользовался? Петр Романов замыслил этот город, отвоевал для него землю, начертал план и построил, пусть на костях, но воздвиг его как крепость и столицу. Так почему же его творение должно носить имя другого человека? Это же элементарное нарушение авторских прав. Вот блокада навсегда войдет в историю с именем Ленина – ленинградская, и никакая иная. И еще – поколение замечательных людей, ленинградцев, которых, по общему мнению, всегда отличала в советские времена особая культура, вежливость, преданность своему городу. Теперь их впору заносить в «красную книгу»…

Нева – душа города. Рябь реки оживляет застывший гранит, наполняет душу свежестью…

Нева для Питера чуть-чуть широковата. Как костюм с чужого плеча. Дома с противоположной набережной предстают глазу довольно мелкими, теряются детали. В жертву широте панорамы принесена радость узнавания. Нева, собственно, никакая и не река, у нее нет истоков. Это длинный извилистый пролив, соединяющий Ладогу с Балтикой.

Невский проспект: меж бронзовых статуй и нищих стариков – поток фланирующей публики. Плывут мимо окон, мимо статуй, мимо великих имен на стенах… Парад фасадов, канкан витрин, шпалеры атлантов и кариатид…

Сколько людей проходили по этим улицам, полагая, что это их улицы, и х дома, что все это сделано, построено, отлито и изваяно для них и только для них, и так будет вовеки веков. А разве и я так не считаю?

Фасады Невского родны и знакомы, как створки старинного бабушкиного буфета. Они как обложки любимых книг: тут «Евгений Онегин», там – «Белые ночи» вкупе с «Бедными людьми», вот закоулочек героя гоголевской «Шинели», а этот дом из лучшего военно-морского романа – из «Капитального ремонта»… А еще «Прекрасная Незнакомка», увиденная Блоком на вокзальчике в Озерках. А еще дом Набокова на Большой Морской… А еще эти стены пропитаны смертями. Что ни дом, то бывший блокадный морг…

Что ни фасад, то криптограмма. Надо уметь читать гербы и маскароны, вензеля…Иду по Невскому, вглядываясь в чугунные письмена решеток, в глаза атлантов и кариатид, в окна и балконы. В этом самом красивом и самом таинственном городе России зашифрованы следы миллионов людей – тех, кто возводил здешние купола и колоннады, кто прокладывал его каналы и строил мосты… Все, буквально все, кажется здесь до боли знакомым, все, абсолютно все, обещает внезапное озарение, открытие, воспоминание… Не город, а сплошное дежавю. Откуда это странное чувство? Может быть, потому, что здесь родился мой дед? Может, именно родовая, генная память так будоражит мои чувства?

Информационное поле старого Питера – лепнина, знаки, гербы, имена… Мы живем в нем, действуем вопреки неведомым нам обычаям, законам и традициям. Мы даже не задумываемся, чем обернется нам наше неведение. Тут как на минном поле, по которому бредут слепые. То и дело гремят неслышимые взрывы, калеча наши судьбы…

Если время – энерго-информационное поле, то никто никуда не делся. Никто никогда не умер. Мы все в этом поле. Все наши предки воскресли в нас со всеми своими страстями, терзаниями, песнями и плясками, пороками и добродетелями, даже с наследственными болезнями… И мы точно так же оживем в наших правнуках – даже если они отрекутся от нас и забудут – со всеми своими заботами и проблемами. Воскреснем в них, но в личном беспамятстве. Мы-то, увы, не осознаем себя в них, как осознаем в своей крови голоса своих дедов.

В Питер меня, москвича, впервые выманил Достоевский. Начитавшись его книг, я, студентом 3-го курса философского факультета, приехал в Ленинград 1968 года, чтобы посмотреть «дом Раскольникова» у Кукушкина моста, вдохнуть воздух героев романа… В первый же день отправился не в Эрмитаж и Русский музей, а по следам, дворам, мостам Родиона Раскольникова. Ехал с расхожим предубеждением – Питер-де чужой нерусский город, холодный и бездушный… Все это было так и не так: но в этом «чужом и придуманном» городе жила русская душа, и какая душа! Даром, что закованная в чугунные решетки оград, загнанная во дворы-колодцы…

Потом был Леонид Соболев со своим «Капитальным ремонтом» – лучшим романом о военно-морском флоте. Так открылась морская душа города.

Если честно, не сразу лег на душу мне этот невероятный город. Долго привыкал к нему, наезжая на невские брега лишь по делам да службам. Однако прошел год, другой… И вот уже не могу жить без питерских мостов, каналов, ростральных колонн, белых ночей чухонской сирени, корюшки под «Балтику» №7, наконец, без старых добрых флотских друзей. Порой по двенадцать раз в году коротаю шестисоткилометровки между Москвой и Питером, ведя странное существование не на два даже дома – на два города.

В Питере своего жилья у меня нет, поэтому мало-помалу обжил за четверть века все районы. Ни один петербуржец не разглядывал свой город по утрам и вечерам из стольких окон и из таких мест, из каких довелось созерцать его мне: Охта и Купчино, Веселый Поселок и Васильевский остров, Черная речка и Невский проспект, Сенная площадь и Комендантский аэродром, Кронштадт и Шушары… Я коротал ночи на ледоколе «Красин» и в келье Духовной академии, в роскошном номере знаменитой «Астории» и в студенческих общагах, в домах друзей и просто добрых людей. Я знаю этот город изнутри его дворцов и подвалов, музеев и храмов, казарм и коммуналок… И в который раз объяснюсь ему в любви москвича. И в который раз сажусь в ночной экспресс Москва-Санкт-Петербург… Лег, уснул, проснулся, встал – и вся дорога. Есть что-то мистическое в том, что из Москвы в Питер попадаешь через сонное царство. Две столицы разделенно-соединенные дорожным сном.

Итак, перемахнув канал им. Москвы, Волгу, Мсту, Волхов, и Обводной канал – ты снова в Питере. Вот и полночь уже, а верхушки труб на питерских крышах все еще сияют незакатным солнцем… и полная луна белой ночи. Белая ночь – особое чудо Питера.

Застыли отражения мостов в ночной Фонтанке. Застыли отражения колоннад в зеленой воде канала. Сияют в свете полной луны золотые крылья грифонов на Банковском мостике, и посвечивает им золотой крест на шеломе Казанского собора…

Белая ночь – мистическая фея Петербурга. Это под ее сиреневые чары творилось каменное чудо города, это ее должны были ловить в свои объятия распахнутые колоннады соборов и дворцов, это ее должны были кружить в высоких ротондах застывшие вальсы аркад.

Белая ночь. Бледная ночь. Это таинство слияния сумерек с незажженными окнами. Обезлюдевший, будто вымерший город. Вокруг Медного Всадника вьются майские жуки. Сто лет их не видел, и вот – пожалуйста…

А еще белая ночь хороша тем, что видны комары.

Часы на каланче отбили светлую полночь.

Медные звуки печально таяли.

Белая ночь. Черная речка… Место дуэли.

Пуля в живот, и кому? Пушкину! Боже…

Немцы били ракетами ФАУ по Питеру. Это почти то же самое. По такому городу и тяжелыми снарядами – по Эрмитажу, по Русскому музею, по Летнему саду, по Невскому проспекту… Все это помнят здешние старожилы.

Питерские старики – блокадой моренные, фенолом с окрестных заводов травленные, бесплатными врачами недолеченные, реформами грабленные, все же снуют по самым длинным в мире эскалаторам по каким-то своим неизбывным, быть может, последним делам… Сегодня в Питере все больше Раскольниковых и все меньше денежных старушек… Здешний поэт восклицал:

Мне Питер выпал не в самые лучшие годы. В конце минувшего века город жил полуголодной, безденежной и потому какой-то бредовой шизофренической жизнью. Возрождались храмы – и расцветали подпольные бордели. Хоронили останки императорской семьи – и тусовались гомосеки в своих клубах. Создавалась Лига ведьм и леших Петербурга, по Невскому бродили толпы доморощенных кришнаитов. За столики ресторана «1913 год» подсаживались двойники Ленина, Сталина и Троцкого, дабы подзаработать на своем феноменальном сходстве. По улицам водили слонов и обезьян, которые помогали выпрашивать милостыню.