Красный ледок
(Повесть) - Ковалев Павел - Страница 8

— Зачем все режешь? — снова перебил его дядя.

Отец поднял глаза, посмотрел на него. Пристально, долго. С какой-то затаенной хитринкой. Дядя Игнат не удержался. Потупил глаза, голову наклонил.

А отец обратился к матери:

— Садись, Хадора, к столу… Брат же в гостях, за колхоз будет агитировать…

Мать присела, ответила:

— Его дело.

— А наше — слева? — Отец поглядел в мой угол, где я учил уроки.

Дядя Игнат понял его взгляд и обратился ко мне:

— Ну, как ты там, колхозник, уроки сделал?

— Повторяю, — ответил я.

— Иди к столу, мы с тобой молочка выпьем, — позвала мать. Она будто почувствовала, что Игнат хочет говорить с отцом при всех.

Я подошел и сел рядом с матерью. Она налила мне кружку молока и подала большой ломоть свежего, хорошо выпеченного хлеба.

— Ну, давай поначалу выпьем, Прокоп, а потом уж… — не закончив мысль, предложил отцу дядя Игнат.

— Агитировать будешь? — переспросил отец.

— Посмотрим, стоит ли это делать…

— Гляди ты? — отец вытаращил глаза. — Что ж я, кулак какой?

— Нет! Подкулачник, — отрезал дядя Игнат.

— Ну, ты не кидайся такими словами…

— А ты не ходи по следам Макара Короткого.

— Вот оно что?

— Это же все село видит. — Игнат спокойно повернулся и протянул чарку к отцу, чтоб чокнуться. Момент был напряженный. Я пристально следил за ними. Отец поддался неуловимой минуте-желанию выпить и чокнулся. Не глядя друг другу в глаза, они выпили. Выпили, крякнули и начали закусывать.

Мы с матерью только смотрели на свое молоко. И хотя знали, какое оно было вкусное, холодненькое, свеженькое да еще с теплым хлебом, но ни пить, ни есть мы не могли. Кружки наши стояли на столе нетронутыми. Было не до еды.

Зорко наблюдали мы за мужчинами. Я знал, что после ночного собрания дядя Игнат будет обязательно говорить с отцом о самом главном, о колхозе, об отцовом положении в селе. Ночью тогда, когда я был на собрании и записывал в протокол все решения, дядя Игнат, помню, сказал мне такие слова: «С отцом твоим у меня особый разговор».

И я ждал этого разговора. Готов был ко всему: и на самые решительные заявления, и на самые активные действия. «Ну что, если отец не пойдет в колхоз, — думал я. — В школе меня засмеют. Более того, скажут: как же это ты не смог убедить родного отца. Будут склонять на каждом шагу. Могут даже по комсомольской линии проработать. Да, могут. Позор и стыд. Не знаю, куда мне тогда скрыться от всего этого».

Ждать пришлось долго. Мужчины, молча выпив, закусывали. Тихо, сосредоточенно. Будто для них более важного дела сейчас и не было.

Когда мать увидела, что на столе, кроме молока, почти ничего не осталось, она взяла крынку и начала в те же стаканы, из которых мужчины только что пили самогон, наливать молоко. Налила брату, а когда взялась за отцов стакан, тот отстранил крынку и произнес:

— Нашла чем брата угощать.

— А чем богата, тем и рада, — ответила она.

— Может к Акулине сбегала б, заняла бутылочку? — посмотрел он на мать просительно.

— Не надо, Прокоп, — возразил Игнат. — Я ведь не выпивать пришел, а поговорить… Как к своему…

— Что это за разговор без чарки…

— Нет, Прокоп, лишняя чарка может привести к ссоре.

— А я с тобой не собираюсь ссориться…

— Зато я готов говорить сегодня, даже сейчас, в последний раз, как свой со своим…

— Тоже мне свой… — усмехнулся отец.

— А как же? — удивилась мать, впившись глазами в отца. — Конечно же свои вы, а не какие-то там Короткие…

— Думаю, что так, — посмотрел на отца и дядя Игнат. Он, конечно, понимал отца. Видимо, лучше матери понимал. Разговор же шел, хоть и о родстве, но был гораздо глубже и шире. — Я свой тебе по душе. Свой по классу бедняцкому, рабочему. Вместе ведь в шахтах трудились. Свой по детям. Для них все делается. А ты… Почему не хочешь понять этого?

И замолчал.

Видно было — до отца кое-что дошло. Во всяком случае, он задумался, не спешил перечить.

Это хорошо видел дядя Игнат. Мы с матерью смотрели то на одного, то на другого. Мать, видимо, боялась, как бы чего плохого не произошло между мужчинами. А я все ждал «особого разговора». И дядя Игнат повел его дальше:

— Подумай сам, что с тобой делается, Прокоп. Сын душой с нами, беднотой, деревенскими коммунистами. А ты? Против сына идешь, против колхоза, против новой жизни. Да с кем идешь? С Коротким…

— Да не пойдет он никуда с Коротким, Игнат, — вступилась, как умела, за отца мать.

Отец поднял голову и посмотрел на нее спокойно, с уважением. Видно было, что ему такое заступничество пришлось по душе. В нем, этом заступничестве, есть свои тонкие оттенки. Через них познаются отношения, выявляются симпатии или антипатии к Макару Короткому. И эти слова матери «не пойдет он никуда с Коротким» — это ж и его мысли, и его отношение к этому человеку. Однако матери он ничего не ответил. Промолчал.

Я теперь больше наблюдал за отцом, чем за другими, сидевшими за столом. Это же ему дядя Игнат высказывал очень веские упреки, высказывал резко, смело, в глаза. За такое и обидеться можно.

Как же мне хотелось, чтобы дядя Игнат убедил отца вступить в колхоз.

— Короткий не один, — продолжал дядя Игнат. — Короткий — это недобитые темные силы у нас. От этих сил можно ждать только самых подлых дел… Понимать это надо, Прокоп.

— Так я кто, подкулачник? — загорячился отец.

Игнат Дрозд не спешил. Он понимал, что не удержись он сейчас, какое-то время, и все, чего он добился, может сгореть в пламени жаркого спора. И он потянулся к отцову кисету, хотя у него было и свое курево и спички. Отец подал ему кисет, подвинул и клочок газеты. Пока дядя сворачивал цигарку, в хате царило молчание. Когда прикурил, снова заговорил, тихо, сдержанно:

— Да нет, Прокоп, ты не подкулачник… Какой из тебя подкулачник? По душе своей, по хозяйству. Это все равно, что меня кулаком назвать…

— А чего ж ты говоришь?..

— А то, что не нюхайся с кулаками… — отрезал Игнат.

— Ну, это мое дело. — Отец будто обижался на кого-то.

— Тогда и в колхоз идти тоже твое дело… Да, твое. Немедленно идти! Слышишь — немедленно. Тогда все увидят, с кем и куда Прокоп Ничипорук идет… Куда Прокоп Ничипорук путь держит… Понятно?

Дядя Игнат вылез из-за стола.

— А ты мне не приказывай, — буркнул отец.

— Кто тебе приказывает, Прокопка, — тихо промолвила мать. — Тебя уговаривают, тебе советуют…

— И просят, — добавил я.

Отец нервно поднялся. Заходил по хате из угла в угол. Дядя Игнат стал одеваться, мать — собирать со стола.

Все молчали.

Только потом, спустя несколько лет, отец мне признался, что тогда, в тот вечер, он впервые почувствовал себя одиноким как никогда. Почувствовал, что быть в стороне невозможно, трудно, даже страшно. И он, конечно, вступил в колхоз.

Мать тихо плакала. Я не понимал ее. Никак не мог понять. То ли она из-за колхоза, то ли только из-за меня, чтоб в хате было спокойно… Плач ее просто разрывал мое сердце. Отец отводил в общий хлев коня — она плакала. Отвозил инвентарь — спряталась в каморку и еще горше там плакала. Только, заметил я, плакала она так, чтоб отец не видел. Я, конечно, понимал, что и ей, как и отцу, трудно было расставаться со всем, к чему только-только успели привыкнуть. И, конечно же, она хотела, чтобы все мы: я, отец и она — не отставали от людей, не были последними, не были вместе с теми, кто слушался не брата ее, Игната, а Макара Короткого.

Отец за день или за два сдал в колхоз все свое имущество и имел на руках книжку, в которой было отмечено, что именно он сдал. Мать подолгу держала в руках эту книжку, перекладывала с места на место. Но что мне нравилось: мать не ходила, как некоторые, в общий хлев глядеть на свою корову или коня, подкармливать их или просто постоять возле хлева, приласкать, а то и прижаться к теплой шее своей скотины. Позднее, примерно через месяц, она как-то проговорилась: «Сдала все, будто в общий двор к брату». Видно, ей легче было, чем отцу. Все же Игнат Дрозд — организатор и первый председатель колхоза — был ее брат, родной человек.