Красный ледок
(Повесть) - Ковалев Павел - Страница 11

Едва владея собой, я собрал свои манатки. И, как ни был встревожен, все же заметил — учебника по русскому языку, который мне обычно давала моя соседка по парте, Майя Михалева, не было. Значит, все, все от меня отвернулись, никто меня не жалеет. Тихо, словно сквозь туман, вышел я из класса. В коридоре тоже стояла тишина, никого не было. И только когда я уже одевался, заметил возле себя Софью Марковну. Она старалась не смотреть мне в глаза и, как бы между прочим, бросила мне:

— Скажи своим родителям, что я к вам приду…

И ушла. Меня будто уже и не существовало. Вот к родителям она придет. А я?

Я смотрел вслед своей любимой учительнице. Она мне казалась каким-то далеким-далеким огоньком, мелькнувшим мне с одинокой льдины или острова, на котором я остался, оторванный от всех, всеми осужденный.

Идя домой, я едва-едва передвигал ноги. Они были словно лишние и, казалось, одна другой мешали. Будто сквозь сплошную пелену тумана плелся я к своим, не зная, о чем мне говорить им, и вообще как мне жить дальше. Рядом со мной шагало оно — мое первое испытание. О как нелегко мне было идти…

Тем временем события в нашей деревне развивались все более бурно.

Враги колхозного строя, сделав одно подлое дело, планировали новые провокации и злодеяния. Макар Короткий не сидел сложа руки.

Вечером он позвал к себе домой того же самого верзилу Шикту, своего племянника. Как только тот явился, сразу же начал разговор:

— Смелее надо действовать, Трофимушка. Смелее, говорю…

— А что вы имеете в виду, дядя Макар? — покорно переспросил племянник.

Короткий, однако, не торопился. Он ходил не спеша по хате, поглядывал искоса на Трофима Шикту — изучая его и обдумывая, а сможет ли он до конца быть надежным помощником? И стоит ли ему обо всем говорить? Хитрый и осторожный, решивший вести нелегкую борьбу против колхозов, против передовых людей деревни, сознательно организовавшихся в коллектив, Макар Короткий пока что воздержался раскрывать свои планы молодому помощнику.

Шикта преданными глазами смотрел на дядю. А тот, словно и не услышал, о чем спросил племянник, вышел в сени. Дверь за собою, однако, плотно не закрыл. Трофим не спускал глаз с этих настороженных дверей. Он ничего не знал и догадаться, зачем дядя вышел, не мог.

Макар вернулся быстро. Дверь он открыл ногою, так как руки были заняты. В одной руке он держал крынку, повязанную белой тряпицей, в другой — ложку и две небольшие тарелки.

Подойдя к столу, за которым сидел племянник, Короткий поставил все на средину и стал развязывать веревочку, которая, будто обручем, сжимала тряпицу вокруг крынки.

Развязав, Макар взял ложку и зачерпнул меду.

— Посмотри, Трофим, какой янтарный, словно только что из улья…

Шикта лишь глазами хлопал. Он все еще ничего не понимал, и, только когда дядя стал накладывать мед в другую тарелку — догадался: угощать будет.

Макар прошел в угол, что-то поискал на полке возле печи, стукнул дверцами самодельного буфета и вернулся к столу. Шикта сидел и не шевелясь следил жадными глазами за всеми действиями Макара Короткого.

К меду появились хлеб, сало, огурцы и бутылка, заткнутая пробкой из мятой бумаги.

— Угощайся, сынок! — ласково пригласил Макар племянника, а сам начал наполнять самогоном глиняные чашки. Как только Короткий открыл, бутылку, Шикта почувствовал горелый запах, который сразу же перебил запах хлеба — приятный, тминный.

Трофим Шикта был обворожен таким гостеприимством. Такого и отец ему не позволял. А здесь и мед, и сало, и самогонка, хоть и вонючая.

Выпили. Трофим глотнул немножко. Самогон действительно был горелым.

— Угощайся, будь как дома, — приглашал Макар. — Тут же все свое, не покупное и не краденое. Самим богом подаренное, за старание мое. За труд мой тяжелый… То же и у отца твоего, у матери — сестры моей… Свое все.

Короткий, словно гвозди, вбивал эти слова в голову своего племянника.

Трофим начал есть. Чавкал он, как поросенок. Ел и посматривал на дверь, словно боялся, что у него все это отнимут.

— Во, — не молчал Короткий, — во, это, слушать будешь, смелее будешь, так всего будет вдоволь… Я же с твоим отцом и матерью всем делюсь. И с тобою, это…

Не досказал мысли Макар, подлил еще самогона.

Выпили. На этот раз Трофим опорожнил чашку залпом и, ничего не спрашивая у дяди, начал еще громче чавкать.

Ел сало с огурцом. Ел огурец с медом. Мед с хлебом. Ел, не ленился.

— Ты вот, это, ешь… Потом поговорим, — не удержался Макар Короткий.

Шикта почувствовал что-то недоброе в этих словах дяди «потом поговорим». И поднял глаза. Вопросительно. Даже просительно, что ли.

Это заметил Макар. Заметил сразу:

— Ты это, хлопец, не очень в голову бери… Ешь, выпивай. И взялся за бутылку, но не налил, воздержался.

— А мне что, я не очень боюсь… — успокоил дядю Трофим Шикта.

Макару это понравилось. И он, держа в руке бутылку, спросил:

— Значит, сделаешь, что скажу?

— А почему бы и нет?

— Вот, это деловой подход… — И Короткий наполнил чашки.

Снова выпили. Выпили все.

Шикта черпал ложкой мед, брал ломоть душистого хлеба и снова принимался чавкать. Надоедливо, противно…

Короткий, однако, не обращал на это внимания.

Никуда я не выходил из хаты. Забрался в свой уголок и, делая вид, что читаю, смотрел то в одну, то в другую книжку. Смотрел, как говорится, в книгу, а видел фигу. Ничего я тогда не видел. Буквы сливались, мелькали.

Отец делал в доме все как-то молчаливо, будто с опаской. Мать, наоборот, шумно ходила по хате, явно на кого-то сердясь.

Я, конечно, думал, что на меня. Это же я вызвал в селе столько разговоров о себе, о чтении газеты, о школьном решении — лишить меня права учиться в Тихославичской семилетке, где мечтали учиться тогда десятки моих младших сверстников.

Ни отец, ни мать — люди тихие, деревенские, — тем более я сам, не знали, что дальше со мной будет, что со мною делать.

А ведь мне было тяжелее всех. Это только подумать, вторым после Василя Дрозда, младшего брата матери и дяди Игната, я поступил в семилетку, был принят в такой большой школьный коллектив. Комсомольцем только-только стал. И на тебе — один…

Один сижу в своей каморке.

Слышу, мать отошла от печи и приблизилась к окну. Задержалась возле него. Потом ласково обратилась ко мне:

— Петручок, а Петручок… Там какая-то девочка стоит возле калитки… Погляди. Может к тебе…

Я вскочил. И как был, без шапки, выбежал во двор.

Возле калитки стояла Майя Михалева. Молчаливая, тихая. А я чуть не задохнулся:

— Заходи, Майя… Не бойся, собаки у нас нет…

Она, наверно, почувствовала, как я обрадовался ее такому неожиданному приходу.

— А я долго искала вашу хату, — пошла она мне навстречу. — Вот учебник по русскому языку…

— Да ты зайди, погрейся, — топтался я впереди нее, все такой же радостный и растерянный.

Мать тут как тут, пришла мне на помощь. Раскрыв дверь, она не пригласила, а приказала:

— А ну-ка в хату, там и поговорите…

Первой вошла смущенная Майя, следом за нею я, необычайно оживленный, забывший о всех своих горестях:

— А что тут искать было… Я же говорил — возле нашей хаты три старые липы… Дуплистые все… Ты видела?

Майя покачала головой. Она и не помнила, когда это я говорил ей про свою хату. А может, я и не говорил ей о трех липах. А что они дуплистые, так разве увидишь теперь, зимой, когда все заиндевело.

И весь мой запал, все слова мои куда-то пропали, во рту пересохло.

Мать следила за нашим разговором и снова пришла мне на помощь:

— Из твоей школы девочка?

— Ага, Майя Михалева, мы вместе учимся… — быстро сказал я и спохватился. Учимся… Даже как-то жарко мне стало, лицо вспыхнуло, и я отвернулся.

— В одном классе, значит? — спрашивала мать, разглядывая мою посетительницу.