Серый мужик
(Народная жизнь в рассказах забытых русских писателей XIX века) - Вдовин Алексей "Редактор" - Страница 65

Всплеснула я руками, сама на образ смотрю… Не помню уж, долго ли я так сидела-сидела да и заснула… И что же, девушки, снится мне чудное дело: чудится мне, будто откуда-то издалека звон идет, такой звон веселый, радостный, как на светлое воскресенье, слышу — вот он все громче да громче, все ближе да ближе наплывает, и чем ближе звон, тем все светлей да светлей становится; вот и изба наша вся загорелась — так в ней стало светло и радостно: потолки высокие, чистые, кругом простор, стены, что золото, светятся, и запах от них идет, что из леса весной. А я все, будто, никак проснуться не могу. Только — вижу — подходит ко мне дедушка, такой светлый да радостный, рубаха на нем чистая-чистая, борода белая, лучами расчесана, словно к причастью он сготовился, подошел и говорит: «Вставай, Феня, молись!.. Белый старичок пришел!.. Надо на народ выходить». А сам весело так улыбается и крестится. Вскочила это я — меня так светом всю и обняло, что глаза заслепило. Глянула в окно, а уж на улице народ валом валит… И все такой бодрый, веселый, праздничный, прибранный да разодетый; вот и девоньки наши показались, все гурьбой идут, и впереди с ними учительша, — и вся-то она в белом, и будто лицо у нее стало еще светлее, еще добрее… «Что же это я заспала, — думаю, — как же это так? Да, нет, должно, им не до нас, бедных; нам для праздника и нарядиться не во что! Что своими обносками на глаза лезть». Думаю так, а уж ко мне сестренки подбегают, — и все-то нарядные, в рубахах белых да в сарафанах кумачных, кричат: «Одевайся, сестрица, скорее!.. Вот, говорят, и наряды твои». Оделась я наскоро, не помню, как побежала на улицу с сестренками, нашли мы наших девушек, идем вместе, а народу на улице будто видимо-невидимо, и уж вместо изб будто все высокие каменные хоромы, под железными крышами, и видим мы: выше всех стоит над народом белый старичок и держит в руках большую зажженную свечу и так ласково на всех смотрит и говорит: «Это я, сам Христос, к вам пришел, к вам, труждающимся… И принес, — говорит, — я к вам любовь да свет. И вот, — говорит, — от сего дня она будет с вами!». Смотрю, а около него стоит наша матушка — такая то ли светлая да веселая и бодрая, в чистой, ровно снег, одежде, — и Он ей в руку свечу отдает… И будто взял Он ее за руку и ведет к нам: «Вот, — говорит, — ребятки, ваша мать. Теперь уж вас с нею никто не одолеет, не изведут вас ни напасти, ни труд, ни злые люди, только бы свеча не погасла…».

Тут я и проснулась. Гляжу, а солнце мне так в глаза и режет. «Дедушка, — кричу, — дедушка! Белый старичок пришел… И маменьку с собой привел!..».

Услыхал это дедушка, слез скоренько с печи, сам крестится. «Где, где?» — говорит. А уж утро совсем, и солнышко к нам в окно так весело светит; на улице стадо собирается, коровы мычат, овцы блеют; пастушок под окнами подожком постукивает… Тут-то я и очнулась; очнулась, и так мне стало чего-то больно и жалко: нет с нами матушки, нет!.. И залилась я горькими слезами, реву-разливаюсь… Дедушка утешать меня принялся: «Не плачь, говорит, девка, этот сон тебе тоже неспроста. Вот, помяни мое слово: на твоем веке все сбудется…».

И что же, девушки, хоть и горько мне было, а после дедушкиных слов ровно во мне что поднялось, будто, как у матушки, невидимые крылья у меня выросли, откуда силы взялись; утерла я наскоро слезы и побежала скотину убирать; убрала наскоро скотину, умылась, причесалась, на голову новый платочек повязала (и сама хорошенько не пойму — что это я делаю: ровно за меня кто все одумал) — и пошла к старосте.

— Ты что, говорит, девка, спозаранку?

А у меня откуда-то храбрость взялась:

— Так, — говорю, — нельзя, Прохор Петрович: у меня вот, — говорю, — на руках мал мала меньше четверо да дедушка-старичок, а пропитанье у нас дошло до последнего, и взять нам уж больше негде.

— Так что же, — говорит, — мне делать-то?

Сам удивляется.

— А то и делать, — говорю, — что надо вам мир собрать да обдумать наши дела, да помочь нам назначить… Потому в старые времена никогда не полагалось, чтобы на миру люди от горя-нужды пропадали…

— Э, — говорит, — девка! Это в старые времена было… Не такой нынче мир…

— Нет, — говорю, — Прохор Петрович, — люди, слышно, всегда были одни, только надо душеньки им тронуть… А мы, — говорю, — у мира в долгу не останемся…

Говорю так, а сама от своей храбрости трушу да дрожу… Подивился на меня староста, посмеялся, головой покачал.

— Ладно, — говорит, — девка, соберу мир; пытай сама, ходатайствуй за себя…

Точно не обманул, собрал весь мир: порешили назначить помочь. И сама, девушки, до сих пор дивлюсь, откуда у меня дух этакой взялся, откуда таких слов набралась… Так, думаю, оттого это, что все белый старичок у меня из ума не шел: как живой, стоял он передо мной, такой добрый да ласковый, — никакой-то боязни при нем не чувствуешь, — словно он это меня за руку водил.

Что значит надежда-то!..

Ну, в скорости и батюшка объявился. Попенял было ему дедушка, а он и говорит:

— Что ж, — говорит, — и самому не сладко было. Совсем оголодал. Моли Бога, что совсем не загиб… А теперь вот, — говорит, — в городе в дворниках пристроился… Малым ребяткам, — говорит, — бобылку опять найму — живите здесь как ни то, а ты, Фенька, собирайся со мной, пора тебя к делу пристроить в городе.

Вот и коротаю я с вами теперь свой девичий век… Вот и судьба моя вся тут. А какова она — хорошо и сами знаете. Дедушка-то помер, а батюшка мачеху взял городскую. Теперь уж ему отсюда не выбраться в родные места!..

Феня тихо всплакнула и замолчала.

— А это, Феня, должно быть, тебе одно мечтание было — белый старичок-то, — заметила грустно одна из девушек. — Может, это о болезни твоей сон-то был.

— Может, и мечтание… Только я так думаю, не даром же люди говорят об этом… Мне вот, девушки, все и теперь еще этот белый старичок представляется… Да он придет — верьте моему слову, девушки; ведь я его как живого видела!.. Только уж мне-то его не дождаться, чую я это… Ну, да что ж, вы за нас порадуетесь!.. А мы с маменькой на вас оттуда будем смотреть да радоваться!..

КРЕСТЬЯНСКИЕ ДЕТИ

И. А. Кущевский

Наши дети

И. А. Кущевский (1847–1876) происходил из дворянской семьи, детство провел в Сибири. В 1864 г. переехал в Петербург, поступил вольнослушателем в университет, но был вынужден бросить обучение из-за отсутствия денег. Работал кузнецом, кочегаром, матросом. В середине 1860-х дебютировал в печати. Сотрудничал в демократических изданиях, прославился вышедшим в некрасовских «Отечественных записках» романом «Николай Негорев, или Благополучный россиянин» (1871). Пользовался поддержкой и одобрением М. Е. Салтыкова-Щедрина. Рассказ «Наши дети» вошел в состав сборника Кущевского «Маленькие рассказы. Очерки, картинки и легкие наброски», опубликованного в 1875 г.

В то время, когда я обмакиваю перо в чернильницу, в открытое окно дышит прохладой свежая июньская ночь; деревья из зеленых превратились в черные и, не шумя листовой, тихонько, чуть заметно шатаются, точно не от ветра, а так, сами собой; в темноте едва можно различить желтые дорожки сада; по крыше стучит бойкий, маленький дождик… Хорошо сидеть в такое время в уютной комнате, когда горит перед тобой лампа с абажуром, около которого вьются разные мухи и мошки, и — работать, не смущаясь тем, что град или дождь на улице. Чувствуешь самодовольство победителя над природой; как она не злись, а ничего со мной не поделает: лей проливной дождь, сыпься со стуком полудюймовый град, греми гром и сверкай молния, я не забуду поставить запятой ни перед одним вводным предложением.

Гордое сознание себя победителем природы, радостное чувство своего торжества над ней, может быть, и законно, а уж во всяком случае небезосновательно; но рядом с этим чувством в нас часто шевелятся подловато-горделивые мысли о своем личном торжестве над своими братьями: «Проливной дождь, я сижу в теплой непромокаемой комнате и пью чай с коньяком, а сколько людей не имеют ни пищи, ни крова: а я, я сам себе сумел устроить все это!» — клянусь, у меня нет и тени таких мыслей теперь, когда я слушаю барабан дождика и смотрю в окно на задумчивую темноту засыпающих деревьев, когда передо мной проносятся тени бесприютных, бледнолицых, оборванных, голодных страдальцев, беспокойно размышляющих при наступлении сумерек, в какой канаве им можно будет провести ночь. Нет! Я не радуюсь тому, что богаче их. Мне даже как будто чего-то совестно, как будто я чувствую себя в чем-то виноватым, как будто мой шелковый халат, мои белые чехлы на мебели, мой бронзовый Дон-Кихот, поддерживающий лампу, мой ореховый письменный стол, моя малахитовая чернильница являются в качестве прокуроров и обличителей самых жестоких и красноречивых, а часы будто бы бесцеремонно чикают: «Виновен! Виновен! Виновен!». Мой адвокат — практический разум — лепечет только какие-то глупые извинения, не касающиеся существа дела, и строгие присяжные, заседающие в моей совести, перестают колебаться в моем обвинении…