История Лизи - Кинг Стивен - Страница 90

Да только говорил Скотт о суше, а она находилась в воде, вот и почувствовала паническое желание вернуться на берег, пока какая-нибудь зубастая подлодка-убийца не отхватила одну из её ног. Но страх этот Лизи подавила. Она проделала долгий путь, и не один раз, дважды, левая грудь чертовски болела, а потому она хотела в полной мере получить то, за чем пришла.

Лизи глубоко вдохнула, а потом, не зная, чего ожидать, опустилась коленями на песчаное дно, позволив воде закрыть груди – и невредимую, и с жуткой раной. На мгновение левая грудь заболела ещё сильнее, заболела так, что выплеск боли едва не снёс макушку. Но потом…

13

Он вновь зовёт её по имени, громко и в панике: – Лизи!

Вскрик прорезает дремотную тишину этого места, как стрела с горящим наконечником. Она едва не оглядывается, потому что в крике этом как агония, так и паника, но что-то глубоко внутри предупреждает её: оглядываться нельзя. Она сделала ставку. Лизи минует кладбище, где кресты блестят в свете поднимающейся луны, удостаивает его разве что взгляда, поднимается по ступеням, расправив плечи, вскинув голову, со свёрнутым, чтобы не споткнуться об него, афганом доброго мамика в руках, и испытывает невероятное возбуждение, которое можно испытать лишь в одном случае: поставив на кон всё, что у тебя есть (дом, автомобиль, банковский счёт, семейную собаку). Над ней (но не так чтобы высоко) огромная серая скала, вокруг которой идёт тропа на Холм нежного сердца. Небо наполнено странными звёздами и незнакомыми созвездиями. Где-то горит северное сияние с его меняющими цвет полотнищами. Лизи, возможно, уже никогда их не увидит, но думает, что не так это и страшно. Она поднимается на последнюю ступеньку, не останавливаясь идёт дальше, по огибающей скалу тропе, и вот тут-то Скотт тянет её назад, прижимает к себе. Его знакомый запах никогда ещё не казался ей таким приятным. И в этот самый момент она вдруг чувствует – что-то движется слева от неё, движется быстро, не по тропе, а рядом с ней.

– Ш-ш-ш-ш, Лизи, – шепчет Скотт. Его губы так близко, что щекочут ухо. – Ради своей жизни и моей, теперь ты должна вести себя тихо.

Это длинный мальчик Скотта. Ей можно об этом не говорить. Долгие годы она чувствовала его присутствие на заднем плане своей жизни, как чьё-то отражение в зеркале, случайно пойманное краем глаза. Или ужасный секрет, упрятанный в подвал. И вот теперь секрет стал явью. В разрывах между деревьями слева от неё скользит (со скоростью поезда-экспресса) высокая стена мяса. В основном гладкая, но кое-где с наростами и впадинами, бородавками или, как она предполагает (не хочет предполагать, но ничего не может с собой поделать), язвами. Её разум начинает визуализировать какого-то огромного червя, а потом застывает. Тварь за этими деревьями – не червь, отнюдь, тварь эта разумная, потому что Лизи может чувствовать её способность думать. Это не человеческие мысли, Лизи не может их понять, но они зачаровывают именно тем, что отличаются от человеческих.

В нём течёт дурная кровь, думает Лизи и содрогается. Дурная кровь, и ничего больше. И мысли эти – тоже дурная кровь. И сам он – дурная кровь.

Идея ужасная, но также и верная. Звук слетает с её губ, то ли писк, то ли стон. Очень тихий звук, но Лизи видит или чувствует, что скорость движения этого бесконечного поезда-экспресса резко замедляется, словно длинный мальчик Скотта её услышал.

Скотт тоже это знает. Его рука, обнимающая Лизи под грудью, напрягается. Вновь его губы начинают шевелиться, прижатые к её ушной раковине.

– Если мы возвращаемся домой, мы должны сделать это прямо сейчас, – шепчет он. Он с ней уже полностью, полностью здесь. Она не знает, в чём причина. То ли в том, что он больше не смотрит на пруд, то ли в том, что Скотт тоже в ужасе. Может, верно и первое, и второе. – Ты понимаешь?

Лизи кивает. Страх её так велик, что она даже не может ощутить радость от его возвращения к ней. И он жил с этим страхом всю жизнь? Если да, как он мог жить с таким страхом? Но даже теперь, охваченная этим невероятным ужасом, она полагает, что знает. Два якоря удерживали его на земле и спасали от длинного мальчика. Один – его писательство. Второй-её талия, которую он может обхватить руками, и ухо, в которое может шептать.

– Сосредоточься, Лизи. Сейчас. Что есть мочи.

Она закрывает глаза и видит спальню для гостей в их доме на Шугар-Топ-Хилл. Видит Скотта в кресле-качалке. Видит себя, сидящую на ледяном полу у его ног, держа его за руку. За ним окно в корке льда, освещаемое фантастическими сполохами северного сияния. Телевизор включён и вновь показывает «Последний киносеанс». Парни в чёрно-белой бильярдной Сэма Льва, и Хэнк Уильяме в музыкальном автомате поёт «Джамбалайю».

С мгновение она чувствует, как Мальчишечья луна мерцает, но потом музыка в её разуме, музыка, которая звучала так чётко и радостно, стихает. Лизи открывает глаза. Ей отчаянно хочется увидеть дом, но и большая серая скала, и тропа, уходящая поддеревья «нежное сердце», ещё здесь. И странные звёзды по-прежнему смотрят вниз, только теперь хохотуны смолкли, и ветер не шуршит листвой, и даже колокольчик Чаки не позвякивает, потому что длинный мальчик остановился, чтобы прислушаться, и весь мир, кажется, затаил дыхание и прислушивается вместе с ним. Он здесь, слева от них, в каких-то пятидесяти футах, и Лизи чувствует его запах. Он пахнет как старые пердуны в туалетах площадок отдыха на автострадах, как номера дешёвых мотелей, откуда не выветрить запах табачного дыма и виски, как обоссанные памперсы доброго мамика, когда та впала в старческий маразм. Длинный мальчик остановился за ближайшими деревьями «нежное сердце», прервал свой стремительный марш-бросок сквозь леса, и, Господи, они не возвращаются, они не возвращаются домой, они по какой-то причине застряли здесь.

Шёпот Скотта такой тихий, что он вроде бы не произносит ни звука. И если бы не движения губ по ушной раковине, она могла бы поверить, что они общаются телепатически. «Это афган, Лизи… иногда вещи переносятся только туда, но не обратно. Обычно они переносятся в обе стороны. Я не знаю почему, но это так. Я чувствую, что он держит нас здесь. Брось афган».

Лизи разжимает пальцы и позволяет афгану упасть на землю. Звук – всего лишь лёгкий вздох (с таким доводы против безумия проваливаются в бездонный подвал), но длинный мальчик его слышит. Лизи чувствует изменения в потоке нечитаемых мыслей, чувствует накатывающий вал его безумия. Дерево ломается с оглушающим треском: тварь начинает разворачиваться, Лизи снова закрывает глаза и видит спальню для гостей в их доме, так ясно, как не видела ничего в своей жизни, видит предельно отчётливо, видит сквозь идеальное увеличительное стекло ужаса.

– Сейчас, – шепчет Скотт, и происходит самое невероятное. Она чувствует, как воздух выворачивается наизнанку. И внезапно Хэнк Уильямс поёт «Джамбалайю». Он поёт…

14

Он пел, потому что телевизор был включён. Теперь она помнила всё так же чётко, как остальные события своей жизни, и задавалась вопросом, как вообще могла это забыть.

Пора уходить с улицы Воспоминаний, Лизи… пора возвращаться домой.

Как говорится, всё из пруда. Лизи получила то, за чем пришла, получила, погрузившись в последнее жуткое воспоминание о длинном мальчике. Её грудь всё ещё болит, но боль уже не яростная, не пульсирующая, просто ноющая. В девичестве грудь ныла куда сильнее, стоило Лизи долгий жаркий день проходить в очень уж тесном бюстгальтере. С того места, где она стояла на коленях, погрузившись в воду до подбородка, она могла видеть, что луна, теперь уже уменьшившаяся в размерах, цветом напоминающая чистое серебро, поднялась почти над всеми деревьями на кладбище, за исключением самых высоких. И тут же у Лизи появился новый страх: а если длинный мальчик вернётся? Услышит её мысли и вернётся? Вроде бы это место считалось безопасным, и Лизи полагала, что так оно и есть (по крайней мере безопасным от хохотунов и других тварей, которые могли жить в Волшебном лесу), но она понятия не имела, подчиняется ли длинный мальчик тем правилам, которые не подпускали сюда прочую живность? Почему-то у неё сложилось ощущение, что длинный мальчик… иной. Название старого рассказа-«ужастика» сначала вспыхнуло в мозгу, а затем ударило как колокол: «Ты свистни, тебя не заставлю я ждать».[98] А за названием рассказа последовало название единственного романа Скотта Лэндона, который она терпеть не могла: «Голодные дьяволы».