Космический дальнобойщик - де Ченси Джон - Страница 26

– Просто надо еженедельно опускать свою лепту в тарелку для сбора пожертвований, а?

– Нет. Прибавь к своему списку того, что мы не делаем, то, что мы не собираем членские взносы.

– И не берем ни от кого пожертвований, – добавил Роланд, – а равно и не вымогаем их.

– А кто платит за жилье? – спросил я, потрясенный. Может быть, это и впрямь мой любимый вариант древней религии.

– Наша финансовая поддержка идет от фонда Шуйлера, он был основан австралийским мультимиллиардером, который довольно рано обратился к телеологии. Он прочел книги основателя религии Ариэли Маккензи-Дэвис, – Джон растянулся на полу, опираясь головой на руку. – Она очень интересно пишет. Я тебе дам прочесть ее первую работу, то есть, – сказал он, а голос его тут же стал несчастным, – если я не настолько рассеян и не забыл ее в своей котомке, что осталась в автобусе.

Это воспоминание привело на ум и остальные события, и беседа замерла. Я попытался ее возобновить.

– Кроме того, – сказал я, – я не отношусь к тем людям, которые могут совершить «прыжок» к вере. Я пытался читать Кьеркегаарда, но у меня это пошло не под гору, а в гору.

Только Сьюзен, американка, привыкшая к подобного рода шуточкам, поняла, в чем дело и что я хотел сказать. Лицо ее исказилось, словно от боли.

– Не надо, Джейк, после такого дня, – упрекнула она меня.

Роланд подозрительно посмотрел на нас.

– Я что – чего-то недопонял?

– О господи, – сказал Джон, – до меня только что дошло. Ну конечно, просто американская шутка, когда название или имя разделяют на отдельные кусочки и всем придают какой-то смысл.

Роланд заинтересовался, и Джон объяснил ему. Роланд покачал головой.

– Джейк, иногда твои культурные аллюзии и намеки, не говоря уже о большей власти твоей лексики, весьма странны и устарели. По крайней мере, я далеко не всегда тебя понимаю. Ты, конечно, из Северной Америки. А из какой ее части?

– Западная Пенсильвания, старые Соединенные Штаты Америки. Она довольно изолирована, и там примерно столетнее культурное отставание от современности. Еще и лингвистическая атрофия. Большая часть выражений из разговорного языка родом из середины двадцатого столетия, даже раньше. Это был мой родной язык, всосанный с молоком матери, и я никогда не отучусь от него.

– Но ведь ты кажешься образованным человеком?

– Это уже пришло потом, здесь.

– Понятно. Дарла, а у тебя акцент, который я никак не могу опознать. По звучанию похоже на… средне-колониальный, но я знаю, что это не совсем то. Просто не могу найти лучшего слова.

– Моя мать работала в колониальном управлении много лет, – сказала Дарла. – И таскала меня с планеты на планету. Она была канадкой, а мой отец – голландцем. Поэтому дома по очереди – английский и нидерландский, в школе – интерсистемный, а еще португальский, тагалогский, бенгальский, шведский, африкаанс, финский…

Мы все рассмеялись. Обычный языковой салат.

– Слава богу, что есть интерсистемный и английский, – сказал Джон. – Иначе у нас тут был бы Вавилон.

Он зевнул.

– А уж если говорить насчет горок, так мы все катимся с ног долой…

Все согласились. Мы быстренько убрали мусор от ужина и приготовились провести холодную ночь в скорлупке из металла посредине Восточного Иисуса (так окрестил это место Роланд).

Но прежде чем мы легли спать, необходимо было поговорить с Джоном.

– Джон… мне надо было бы сказать тебе об этом раньше, но как-то не было возможности… за мою голову назначена цена. Ты и твои люди могут из-за меня оказаться в опасности.

– Так я и думал, колониальные власти?

– Да, и они тоже, но это наименьшее зло.

– Понятно.

– Откуда ты знал? – спросил я удивленно.

– Те самые слухи, которые мы упомянули. В них говорится, что за тобой все гоняются.

И снова – словно за нами действительно следует некая неотвратимая тень. Мне уже было от нее тошно.

– Все? – я потеребил нижнюю губу. – Может быть, нам следует уехать?

– Я не собираюсь в такое время ночи гнать машину в город. Я никогда не смогу найти дорогу назад.

– Мы могли бы пройти ее пешком.

– Что? Пешком через эту дикую пустыню? На чужой планете? – он хлопнул меня по плечу. – Джейк, мы тебе обязаны нашими жизнями, понимаешь – жизнями! Роланд будет нести первую вахту. Мы бы все равно стояли на вахте. Ты сам знаешь, почему. Слишком много разбойников шастает по Космостраде.

– Правильно. И еще, Джон… – Он повернулся ко мне. – Спасибо.

– Не всегда получается, что принимаешь в гостях живую легенду. – Он оглянулся. – Не столько в гостях, сколько в сарае, правильнее было бы сказать.

Дарла и я смотрели, как раздувается ее спальный мешок-яйцо. Он рос и рос до тех пор, пока не стал похож на гигантского зеленого жирного червяка. Я ей так и сказал.

– Он такой большой, что может съесть нас обоих, – сказала она.

Мы заползли внутрь, химическое тепло уже превратило нутро мешка в теплую, пышную зеленую матку, чудесную и уютную, мягко освещенную биолюмовыми панелями. Однако раздеваться было довольно трудно. Я почувствовал холодное дуло «Вальтера» Дарлы всей своей спиной.

– Ну нет, сдаюсь.

– Ой, прости.

– Дарла, держи эту штуковину под рукой.

– Обязательно, – ответила она.

– А как насчет Винни?

– Я ей дала еще одно одеяло. Она сказала, что ей не хочется спать.

– А тебе?

– Хотелось, но уже нет, дорогой мой. Иди сюда.

Музыка…

Музыка, такая негромкая…

Музыка, такая негромкая, но вездесущая и поглощающая, единственный огромный, переливающийся аккорд, полный нотами от нижнего до верхнего конца клавиатуры, покрывающий октаву за октавой. Он звучал над равниной, как хор потерянных душ, которые оплакивают свою судьбу, мрачный и неотвязный. С этими голосами пели скрипки, флейты, гобои, струнные – плачущие виолы, угрожающие контрабасы… арфа, челеста, которая жалобно постанывала. Структура аккорда менялась, а лады перестраивались, и теперь словно сам господь бог играл на органе вселенной, прекрасные и священные звучные аккорды вырывались из-под его пальцев, отражаясь от крыши мира…

Дарла вздрогнула и проснулась, ухватившись за меня.

– Джейк!

– Да это просто вурлитцеровские деревья, – сказал я, – все в порядке, моя красавица.

Она обмякла в моих объятиях, внезапный страх растаял, как иней в пламени свечи.

– Мне что-то снилось, – сказала она потерянным, сонным голосом.

Спальное яйцо было теплым и тихим. Я нежно провел большим пальцем по ее закрытым векам, поцеловал теплую, влажную щеку. Она выдохнула воздух, и все напряжение спало с нее. Я пил ее дыхание, держа ее в объятиях.

Снаружи аккорды переливались из минорных в мажорные, потом снова в минорные, потом снова переменились и зазвучали в модальной гармонии, пока ветер перебирал воздушными пальцами среди труб дерева-органа. Это были сольные пассажи, виртуозное исполнение. Концерт. Потом ветер сдул все прочь и оставил нас в атональном хаосе, который все вибрировал от неопределенности бытия… спутанный, таинственный, под конец непонятный мир…

Огромная жилистая рука зависла над беззвездной тьмой… в ожидании? Подкарауливая? Рука дирижера. Или композитора. Или и того и другого? А может, это ни тот, ни другой? Пустота была бесформенна и включала в себя то, что должно было быть, и то, чему не суждено было случиться… бесконечные возможности. Клубки хроматических тонов развертывались в темноте, в сыром материале бытия. Построения стали сами возникать, когда им навязали диатонический порядок. (Но кто это сделал? Или что?) Фуги рождались из глубин, классические симфонии сливались с сонатами. Рука исчезла, и мощный гимн зазвучал на небосводе, воспевая единство, полноту, положительность, закономерность жизни, организующие принципы…

Странный свет, охапка тепла и мягкости в моих объятиях, моментальное странное чувство, будто сам не знаешь, где находишься. Яйцо было темно, но сквозь тоненькие стенки проникал зыбкий свет.