Урамбо
(Избранные произведения. Том II) - Итин Вивиан Азарьевич - Страница 16

Таинственный небесный крест.

Мы шли вперед и, словно камни рифов,

Встречались избы тихих деревень:

Мы воскрешали время древних мифов

И на штыках рождался новый день!

Наш новый день — начало испытаньям;

И снова в цепь рассыпались стрелки,

Стараясь отогреть своим дыханьем

Замерзшие ружейные курки.

И снова грохот легендарной битвы,

И доблести высокий, гордый лет:

О кто поймет проклятья иль молитвы

Бормочет, задыхаясь, пулемет!

Как Данте, я спускаюсь к центру Ада

Душа страны объята мертвой тьмой,

Безжалостное сердце радо!

Безжалостное сердце — спутник мой.

Возвращение

Вс. Горнову

Все полки заняты поэтами,

(Как мы в них любим каждый звук!),

И стол с любимыми портретами —

Воскресших грез волшебный круг.

Все, все остались, все нетронуты,

Как будто не было войны…

Нет, я вчера из этой комнаты

Ушел, а ночью видел сны…

Такие длинные, нелепые —

Как будто я стрелял в людей,

Как будто всадники свирепые

Загнали бешеных коней.

Как будто в ночи, вьюги зимние

Я, словно дух, блуждал в полях

И слушал песни заунывные

В татарских дымных деревнях.

О если бы не ряд потерянных

Друзей, встающий предо мной

И длинный перечень расстрелянных,

Я б мог поверить в мир иной!

Мир, непохожий на действительность,

Как мысль бессмертная моя,

Иль речи мерная медлительность,

И эта комната твоя…

Но нам доступны достижения,

Когда с тобой, по вечерам,

Мы совершаем приношения

Своим прекрасным божествам.

И грезы грезами сменяются,

Сквозь дым другие снятся сны,

То словно лилии качаются,

То расцветают плауны.

Без сожаленья и раздумия

На этом солнечном пути

Прекрасно в царствие безумия

В чужие вымыслы уйти…

Потом, язык богов молчаньями,

Как он прекрасными, прервать

И золочеными мечтаньями

Свою печаль заколдовать.

Ведь где-то есть еще поэзия,

Есть бесконечная весна.

И голубая Полинезия,

И голубая тишина.

Там никогда не слышно выстрелов,

Там небо нежное, как лен.

И вместо страшных клеток выстроен

Дворец из пальмовых колонн.

Туда с тобой, мой друг единственный,

Уйдем в зеленый монастырь,

Где всюду — океан таинственный

И солнце, и ветра, и ширь.

В трибунале

Душа… Но есть двойные души…

Кто сможет обвинять, когда

Все напряженнее и глуше

Трепещет светлая мечта?

Быть может, я был грозным зверем,

Когда родился средь волков.

Я сознаюсь, не лицемеря —

Я только луч во мраке снов.

Убийцы могут быть святыми,

Как звери, жаждущие жить…

И что-то плачет вместе с ними —

Кого я требовал убить.

Похороны моей девочки

А. Итиной

Она как будто бы летит.

Остались глазки не закрыты,

Застывший вдруг метеорит

Сдавили синие орбиты.

И так всевидящ этот взгляд,

И так зовет к себе за грани:

— О, не вернется жизнь назад,

Конец последний не обманет!

А рядом с нами дикари

Едят кутью, не плача воют…

Как странно голова горит,

Какая пустота порою.

Она слишком была человечьей,

В три месяца — громко смеялась,

А в шесть — лепетала длинные речи:

Папа и мама… папа и мама…

Нужно быть сильным зверем,

Чтобы жить на земле проклятой…

Я в морозы, в солнце поверил,

Я был в море и был солдатом.

Но смерть не меня большого,

Всего в синяках и шрамах,

Отняла ребенка больного,

Чтоб сильнее большого изранить.

И туда, где умеют молиться,

Я кричу, в кресты и могилы:

— Если это ваш бог — убийца,

Передайте, — меня не забыл бы!

Я не я… О если бы проснуться!

Стать, как прежде, первым звероловом,

Со своим ребенком радостным и голым

Поступь мамонта в траве следить,

Темным логом долгие минуты

Светлой страстью пьяным быть…

Теплый ветер дышит океаном,

Чешет шкуру старую тайги,

Тянет хвоей и сухим бурьяном,

Наши груди ясны и легки…

В нашем мире верные ловитвы,

Смерть же только ясный спутник битвы…

— Смерти нет, когда упруги груди,

Сладки материнских два сосца,

На большом костре сегодня будем

Мы медвежьи жарить жирные сердца;

А потом час тихий будет — ни борьбы, ни мести;

Чуток воздух ночи; мы спокойны вместе…

— После смерти, после каждой смерти

Расцветает снова красота.

Разве можно, разве можно верить,

Что бессильна светлая мечта?

Пусть безумье, я безумью верю!

Что нашли мы в дыме наших книг, —

Разве меньше тысячи поверий

Говорит один последний миг?

Громче грома жизни, громче зова смерти

Миг непредставимой высоты.

Разве можно, разве можно верить,

Что из глины кладбищ я и ты?

Мой дух оглох от вечной бури,

От жажды синих берегов,

У нас могилы без крестов,

Но тем сильнее зов лазури.

Лесной пожар души затих

Псы утомленья раны лижут.

Иду и вижу и не вижу,

Что ноши нет в руках пустых.

Опять начну на все готовый,

Кровавя губы, новый путь, —

Но выдержит ли сердце, грудь

Дробить привыкшее оковы?

Homo Sapiens

Я овладел огнем — огонь горит во мне.

Я победил моря — во мне остались бури.

Быстрее птиц я мчусь в пустой лазури.

Но пустота живет в моем бездонном сне.

Я все узнал, все уловил в тенета

Огнеподобной воли и мечты.

Но сколько раз в темнице звездочета

Я сам сжигал заветные листы!

Душа жила средь смерти и безумья,

Жгла бледной страстью мозг ее жрецов,

И как удары были их раздумья,

И превращались идолы в рабов.

Упорней всех со мной боролись люди,

Топтали толпы радостный посев.

Но я придумал тысячи орудий,

Чтоб усмирить их беспокойный гнев.

Бессильный зверь теперь пощады просит,

Покорный падает к моим ногам,

И каждый день он жертвы мне приносит,

Каких не приносил своим богам…

Я победил моря — во мне остались бури.

Я овладел огнем — огонь горит во мне.

Я выше гор и выше птиц в лазури,

Мне — мощь стихий и красота поэм!..

Но все-таки я умираю в грезах,

И непонятный сон меня томит,

И мысль, как демон в сказочных наркозах,

В провалы неба без конца летит.

Не зная воли, все ж к лучам стремится

В тюрьме рожденный солнечный орел,

Так дух предвидит некий ореол И жаждет навсегда освободиться!

Любить хаос горящих миров…

Заповеди 1917–1922

Любить хаос горящих миров и детский выговор.

Быть нежнее звериных шкур и листьев мимозы.

Стальной рукой подписывать смертный приговор

И звать миллиарды во имя солнечной грезы.

Увидеть все воды и земли, рабочим, бродягой свободным.

Сжечь тело солнцем тропик и сибирской зимой.

Стать бандитом, рабом, героем — кем угодно —

И навсегда остаться самим собой.

Глядя, одноглазый, поверх винтовки, на волны бешенства бурные,

Рассказывать неслыханные поэмы.

Тридцать три года просидеть сиднем, как Илья Муромец

И вдруг своротить мировые системы.

Создавший богов больше, чем все боги Мира.

Светлее множества солнц единая мысль моя.

— Аз есмь Господь Бог твой и не сотвори себе кумира,

Кроме себя!

Приказываю

— Я