Голос Лема - Дукай Яцек - Страница 35

Впрочем, история была достаточно проста: женщина ничего не помнила до момента, когда проснулась внутри корабля. Слово «проснулась» она произнесла не вполне уверенно, объяснив, что оно не передает сущности того, что с ней тогда произошло.

— Раньше меня не существовало, — говорила она. — Меня просто не было. Моя жизнь и сознание, все мое «я» родилось в тот миг, когда я открыла глаза на том корабле.

Она подняла веки. Ее взгляд остановился на плавной дуге голубого потолка.

Естественно, в дело пошло все — детектор лжи, замысловатые психологические тесты, многочасовые допросы, гипноз, всевозможные мягкие и не слишком способы убеждения. Якобы даже пытки…

Когда много лет спустя я отважился спросить Барроу об их применении, он ничего не ответил, лишь молча на меня посмотрел. Но я знал, что подобный взгляд на самом деле ничего не означает. В то время его тело вело безнадежную борьбу с приближающейся смертью, и взгляд тогда всегда был таким.

…но ничто, даже пытки (если предположить, что они имели место) не смогли изменить ее версию событий.

Она подняла веки. Ее взгляд остановился на плавной дуге голубого потолка.

После неожиданного звонка Барроу и первой встречи последовали новые. Джон — тогда мы уже обращались друг к другу по имени — много часов рассказывал, потягивая водянистый кофе и пытаясь уместить в слова десять лет, прошедшие со дня посадки корабля. Я, в основном, слушал и запоминал. В конце концов у меня сложилось примерное представление о ситуации, и я понял, чего следует ожидать.

И все же первая встреча стала для меня шоком.

Она стояла у большого, выходившего на балкон окна, почти полностью скрытая в складках ажурной занавески.

— Познакомься, — Барроу положил ладонь ей на плечо и, как мы с ним договорились, представил меня физиотерапевтом, который должен заботиться о здоровье и физической кондиции всей запертой в ограниченном пространстве исследовательской группы.

Повернувшись, она протянула руку.

— Шума, очень приятно.

Обычный голос. Кожа ладони теплая, чуть грубоватая. Пожатие не слишком сильное и не слишком слабое. Вьющиеся каштановые волосы до плеч и лицо, знакомое по сотням, а может, и тысячам фотографий и документальных фильмов; точно такое же, как на фотографиях: не слишком красивое, но и не отталкивающее, ничем особо не выделяющееся, разве что легкой асимметрией рта и бровей.

Ее рядовая внешность меня потрясла. Я ожидал, что при непосредственном контакте проявится нечто, чего не могли зафиксировать никакие камеры и фотоаппараты. Нечто необычное. Нечто… космическое.

Необычным же оказалось только имя — Шума. С очень долгим «у» и коротеньким, отрывистым «ма» в конце. «Шуу-ма». Странное слово, над которым несколько лет ломали себе голову лингвисты всего мира.

С именами мальчиков проблем не было с самого начала. Никто не сомневался, что их нужно как-то назвать, хотя бы затем, чтобы различать по карточкам с именами, привязанным к маленьким запястьям новорожденных. «Мальчик А» и «мальчик Б» звучало бы бездушно, к тому же всем известно, что после рождения ребенка нужно дать ему имя. Таков естественный порядок вещей, а в данном случае внешняя естественность стала защитной реакцией всего человечества, столкнувшегося со столь беспрецедентным — и неестественным — событием.

С женщиной дело обстояло совершенно иначе — нельзя просто взять и придумать имя для взрослого. Это как раз выглядело бы неестественно.

Соответственно, когда она начала делать успехи в овладении речью и справилась с первыми абстрактными понятиями…

Радость, любовь, добро. Бог.

…ее спросили, как ее зовут.

— Я — Хелен, я — Хелен, — повторяла учительница, показывая пальцем туда, где находилось ее сердце. — А ты? — Палец развернулся на сто восемьдесят градусов.

— Шума, — послышалось в ответ.

— Я — Джулиан, я — Джулиан, — настаивал другой учитель. — А ты?

— Шума, — стояла на своем женщина. Как и с любой другой информацией о ней самой, корабле или космическом путешествии, так и с именем ни разу не удалось поймать ее даже на малейшей непоследовательности.

Я смотрел на женщину, ослепленный как ее заурядностью, так и светившим в окно за ее спиной солнцем, от разочарования не в силах вымолвить ни слова. Молчание затягивалось, становясь все более неловким. Нужно было наконец что-то сказать, ответить на ее «очень приятно»…

Меня спасли ее сыновья, которые выбежали из соседней комнаты, с грохотом распахнув дверь, — двое смеющихся, шумных десятилетних мальчишек. Один схватил женщину за руку, другой потянулся к руке Джона. На меня они не обращали никакого внимания.

— Мама! Джон! Идите посмотрите! — Мальчики потащили обоих к выходу.

Женщина и Барроу понимающе переглянулись и позволили себя увести. Было видно, что Уилл и Боб не первый раз делились с ними своими мальчишескими тайнами, что всех четверых связывают близкие отношения, что прикосновение руки, улыбка, понимающий взгляд для них — нечто обычное и нормальное.

А я стоял, не в силах двинуться с места или открыть рот, и, не веря собственным глазам, смотрел, как двое восторженных десятилеток ведут за руки свою мать и улыбающегося Барроу.

Со временем я привык — не могу сказать, когда именно, привыкал постепенно. Помню, что уже через несколько месяцев, во время празднества по случаю одиннадцатого дня рождения близнецов, от моего первоначального шока не осталось и следа. Я привык к их заурядности и незаурядности, начав относиться к Шуме и ее детям как к обычным людям.

Годом раньше из-за нездорового интереса к круглой годовщине посадки корабля десятилетие Уилла и Боба не отмечали вовсе, так что на этот раз решили устроить шумную — по меркам нашего маленького замкнутого сообщества — вечеринку.

Десятая годовщина посадки была не единственной причиной повышенного интереса к Шуме и близнецам. В то же время — явно не случайно — появилась статья русского физика и философа Кирилла Нышкина, якобы одним махом раскрывающая тайны, на которых обломали зубы лучшие ученые. Длившиеся десятилетие исследования корабля, Шумы и мальчиков приводили к одним и тем же выводам: произошел контакт с тремя совершенно обычными представителями вида хомо сапиенс, которые ничем не выделялись и не обладали никакими развитыми технологиями, даже принимая во внимание, что их корабль должен был откуда-то попасть на Землю.

«Выводы полностью ошибочны, — гремел Нышкин в своей статье. — Все это лишь дымовая завеса. В действительности мы имеем дело с чем-то непостижимым, невообразимо чуждым, с тремя космическими чудовищами. Мы не видим этого лишь потому, что нас подводит исследовательский аппарат — человеческий глаз, человеческая наука и технология, способные заметить и опознать лишь человеческие черты, пусть даже для объекта исследования они второразрядные или даже третьеразрядные, а основная его натура остается чужой и враждебной». В группе Барроу откровения Нышкина приняли достаточно холодно.

День рождения действительно ожидался шумный. Посреди самой просторной комнаты поставили большой стол, а на нем — подарки, торт со свечами, газированные напитки и украшения из разноцветной бумаги. Вокруг собралась вся исследовательская группа Джона Барроу, которая уже одиннадцать лет постоянно сопровождала Шуму и близнецов — как сами они в шутку себя называли, свита королевы. Среди них был Андраш Керекеш, знаменитый биолог, которого Джон пригласил из Венгрии; рядом стоял Роберт Бек, физик; дальше — Амелия Тирано, молодая женщина запутанного итальянско-французско-португальского происхождения, знаменитая лингвистка. Неподалеку крутилась команда психологов и социологов из шести человек во главе с профессором Виктором Гриффином, затем — Оуэн Фостер, врач, в тени которого, как обычно, скрывался молодой ассистент Хейз. Далее — генетик Катя Боровски, я, Шума и Джон. Не хватало только юбиляров.

Их мать то и дело нетерпеливо выглядывала в коридор.

— Шума, не крутись, а то они тебя заметят, и сюрприза не будет, — сказал я.