Таёжка - Качаев Юрий - Страница 9

- Будем жить, как на вокзале, - грустно сказала мать. - Но делать нечего.

Она достала деньги и велела Таёжке сходить в магазин за продуктами. К вечеру ждали гостей.

Таёжка ушла, а Галина Николаевна взяла у соседей ведра и отправилась на реку, хотя колодец находился рядом. Но колодец был с норовом: он успел уже проглотить два ведра, и теперь Галина Николаевна боялась его.

- Возьмите коромысло, руки нарежет, - догнала её соседка.

До сих пор Галина Николаевна видела только в кино, как носят воду на коромысле. А сейчас пришлось испытать самой. Проклятое коромысло невыносимо резало плечи, ведра раскачивались тяжелыми маятниками. И Галину Николаевну водило из стороны в сторону, будто пьяную.

Проходя вдоль улицы, Галина Николаевна до боли закусила губу. Ей казалось, что из каждого окна за нею следят насмешливые, беспощадные глаза: "Что, голубушка? Это тебе не краники с горячей и холодной водичкой отвертывать!"

Вода расплескивалась, обдавая брызгами новые босоножки.

"Черт с ними, с босоножками! - зло думала Галина Николаевна. - Только бы до дому добраться".

Домой она принесла наполовину пустые ведра. Она села на пороге, прислушиваясь к тупой боли в правой руке: занозила, когда мыла подоконники. Хорошо ещё, что полы оказались крашеными.

Она не заметила, как вернулась дочь.

- Ну что? - спросила Галина Николаевна.

- Мяса нет, мама. Придется в чайной готовое брать.

Галина Николаевна промолчала.

- Я вижу, тебе у нас не нравится, - виновата сказала Таёжка.

- Нет, нет, что ты! Чудесная река, воздух как на даче.

Галину Николаевну больно кольнуло это слово: "у нас". Не "здесь", а именно "у нас". Как будто она чужая им обоим: мужу и дочери.

Галина Николаевна ещё больше помрачнела.

Таёжка обняла её за плечи, поцеловала в щеку и горячо зашептала:

- Мамочка! Честное слово, все будет здорово. Знаешь, сколько здесь ягод, грибов! Бруснику и чернику прямо совками собирают. Не веришь? Делают совки с такими зубьями, - Таёжка растопырила пальцы, - и гребут. Нам с Мишкой тут очень глянется.

- Глянется?!

- Ну да. Так Мишка говорит вместо "нравится".

Галина Николаевна громко рассмеялась. Таёжка непонимающе глядела на неё.

- Не обращай внимания. Я просто вспомнила, как твой Мишка ел апельсин. Прямо с кожурой. И глаза у него были такие, будто он хину жевал.

- Разве это смешно? - спросила Таёжка, не глядя на мать. - Смешно, что Мишка никогда не видел апельсина? Но ведь он не виноват, что родился в Сибири.

- Прости, - сказала Галина Николаевна, - я не хотела никого обидеть. Давай-ка лучше готовить обед, а то скоро папа придет.

Отец пришел под вечер вместе с Семеном Прокофьичем.

- Вот это есть мое начальство, - сказал он. - Прошу любить и жаловать.

Семен Прокофьич бережно подержал в своей корявой ладони руку Галины Николаевны и так же бережно отпустил, словно это была не рука, а стеклянная елочная игрушка. Потом директор вышел в сени и вернулся оттуда с большой картонной коробкой.

- Это вам, стал быть, на новоселье, - смущаясь и покряхтывая, объяснил он.

В коробке оказался прекрасный эстонский приемник. Галина Николаевна всплеснула руками:

- Семен Прокофьич, ну как же можно делать такие подарки?! "Октава"! Это же безумно дорогая вещь!

- Ну уж дорогая... - пробормотал директор и смутился ещё больше.

Через полчаса, когда Галина Николаевна уже собрала на стол, стали подходить гости. Все они с одинаковым радушием поздравляли её с приездом и, чокаясь, желали счастья.

Семен Прокофьич потянулся к ней через стол с рюмкой и спросил:

- Простите, Галя, а вы кто будете по специальности?

- Я? Я врач-педиатр.

- Вы бы нам попроще, по-русски, - попросил кто-то.

Галина Николаевна улыбнулась:

- Ну, по-русски - детский врач.

- Елки-моталки! - воскликнул Семен Прокофьич, обращаясь почему-то к Забелину. - Значит, наших ребятишек лечить будет? А, Петрович?

За столом оживленно загудели. Таёжка смотрела рдевшеёся лицо матери, на отца, чисто выбритого и улыбчивого, и не было сейчас человека счастливеё, чем она.. Особенно девочка радовалась за мать: Галину Николаевну встретили так, будто она родилась здесь, в Мариновке, потом долго училась в городе и наконец-то вернулась домой.

Таёжка подошла к отцу и шепнула на ухо:

- Спой. Ну, ту песню... нашу.

Василий Петрович кивнул и взял гитару. Первые аккорды прозвучали тревожно и грозно:

Черный ворон, что ты вьешься

Над моею головой?..

И жесткие мужские голоса отозвались с угрюмой удалью:

Ты добы-ычи не дождешься-а

Я солдат ещё живой.

Пели задумчиво, со сдвинутыми бровями. И Таёжка вдруг подумала, что её отец когда-то вот так же сидел с друзьями в партизанской землянке, а вокруг летала смерть. И партизаны пели, веря в победу:

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, - я не твой.

Василий Петрович не любил вспоминать о войне, но иногда что-то наводило его на думы о тех нелегких днях, и он рассказывал дочери про своих боевых товарищей, рассказывал скупо и сдержанно, а потом целую ночь ворочался в постели и курил...

С полуночи гости стали расходиться. Василий Петрович провожал всех до калитки и просил заглядывать почаще.

ТАКСАТОРЫ

Утром, чуть засветало, отец разбудил Таёжку и придожил палец к губам:

- Тише. В лес с нами пойдешь?

- С кем? - не поняла спросонья Таёжка.

- Ну, со мной и с вашими ребятами.

- А что, таксаторы уже приехали?

- Да. Ещё вчера.

Таёжка встала, на цыпочках прошла к умывальнику, потом оделась и заглянула в горницу. Мать ещё спала, разметав по подушке густые ореховые волосы. Во сне она чему-то улыбалась. И Таёжке очень захотелось крепко-крепко прижаться к матери и зажмуриться.

- Не буди её, - шепотом сказал отец. - Пусть отдыхает с дороги.

Василий Петрович взял карандаш и нацарапал на листке бумаги:

"А засоням - позор. Жди нас к ужину. Очень голодных. Целуем. Василий. Тая".

Василий Петрович прихватил с собой ковригу ржаного хлеба, большой кусок сала и несколько луковиц. Потом они вышли на улицу, осторожно прикрыв за собой дверь.

Во всех концах деревни горланили петухи; во дворах слышался звон тугих молочных струй, хлеставших в подойник, и негромкие окрики хозяек: "Да стой же ты, окаянная!"

От реки тянуло туманом. Где-то высоко в небе, в алеющих облаках, невидимый звенел жаворонок.

Мишка уже проснулся.

Он сидел на крыльце и выстругивал новое березовое топорище. У ног его лежал Буран, уставившись на хозяина влюбленными глазами.

- Отправляемся? - Мишка стряхнул с колен стружки и поднялся. - Я сейчас мигом ребят соберу. И за Сим Санычем сбегаю. Он у тетки Дуни остановился.

Через несколько минут Мишкина четверка уже стояла у ворот.

Мишка критическим оком оглядел свое подразделение и отправил Курочку-Рябу домой:

- Надень рубаху потолще. А то с тобой греха не оберешься.

Потом, сладко зевая, пришел Сим Саныч, и весь отряд отправился к парому.

Перевозчик дед Игнат пристально поглядел на Мишку и сказал:

- Этого идола не повезу. Ша. Он у меня лодку спер.

- Новости, - сказал Мишка. Я же её вернул.

- Все одно не повезу. У-у, оболтус!

- Дед - летом в шубу одет, - засмеялся Мишка. И, сняв штаны и рубашку, бросил их Генке Звереву.

- Кузьмич, холодно, - предупредил Сим Саныч, но Мишка уже ступил в воду и, рыча, поплыл к другому берегу.

Прежде чем паром успел отчалить, белая Мишкина голова уже мелькала посредине реки.

От парома к зимовью Василия Петровича вела узкая мозолистая тропка. Впереди шел Забелин, замыкал шествие Генка Зверев. Он по привычке что-то жевал и с тихой грустью размышлял о том, что вот мать печет сейчас пироги с морковью, а его, Генки, дома нету. Если бы не Курочка-Ряба, Генка ни за что не потащился бы в тайгу. Но дружба есть дружба.