Таёжка - Качаев Юрий - Страница 12

- Купала! - заорал он, выливая остатки себе на голову.

- Акробатический этюд! - объявил Крюков. - Прыжки через купальские огни. Але-гоп!

И, спрятав под рубаху бороду, первым перемахнул через костер. Мальчишки козлами поскакали вслед за ним.

Потом все отправились к ручью купаться. Курочка-Ряба приделал себе бороду из лишайника и изображал водяного.

Он прыгал по-лягушечьи на четвереньках и вопил, как сыч. В ответ эхо разносило над тайгой веселый гогот.

Когда это занятие надоело, кто-то, предложил искать цветок папоротника. Ведь, по поверьям, он расцветает на Ивана Купалу ровно в полночь.

Но поиски не состоялись. В полночь все болотное племя, намаявшись за день, насилу доплелось до костров и повалилось кто где.

Последние слова принадлежали Сим Санычу:

- Объявляю соревнование: кто кого переспит. Победитель награждается орденом имени товарища Морфея - Думаю, что орденоносцем стану я.

И Сим Саныч тут же заснул.

В соревновании не участвовали только Василий Петрович и Таёжка. Ещё час назад они попрощались и ушли в Мариновку.

"НЕТ, МАМА!"

Ночью Таёжку разбудили голоса. В соседней комнате разговаривали отец с матерью.

- Ты же губишь себя! - сердито говорила мать. - Все твои товарищи по институту уже защитили диссертации.

- Высосанные из пальца, - усмешливо добавил отец.

- Они растут и занимают крупные посты в тресте. Тебе нужно быть на виду...

- У кого на виду? У Кузнецовых?

- Ну хорошо. - Голос матери смягчился. - Если ты не хочешь подумать о нашей судьбе, подумай хотя бы о дочери. Что она видит в этой глухомани? Какие люди её окружают? А товарищи-то, боже мой! Мишка этот... как его... Терехин, кажется? Рукавом нос вытирает!

"Зачем она Мишку трогает? - с горькой обидой подумала Таёжка. - Да он лучше всех московских мальчишек!"

- Ты не знаешь его, Галя. Из таких ребят и выходят настоящие люди. А что касается рукава, то и у Ломоносова в детстве вряд ли был носовой платок... Как у тебя с оформлением?

- Предлагали остаться в городской клинике. Но я попросилась сюда.

Помолчав, мать со вздохом сказала:

- Не хочется мне, Вася, здесь прозябать. Я знаю - я слабый, заурядный человек и не способна на подвиг. Но не всем же быть героями, правда? В конце концов я хочу немногого - жить по-человечески. Или это право только для других?

Отец не ответил. Таёжка слышала, как он чиркнул спичкой и закурил. Потом донесся его голос:

- Я понимаю, трудно здесь. Это не город. Зимой будет ещё труднеё. И условия, в которых придется работать, совсем не такие, как в столичных клиниках. Но ведь ты врач, Галя! В Мариновке его шестой год нету. В дождь и в пургу тебе придется выезжать на зимовки, со скандалом вырывать медикаменты, стучать кулаком, требуя нового помещения для больницы... Другого врача здесь не надо.

- Тише...

Отец и мать заговорили шепотом. И Таёжка вдруг смутно почувствовала, что надвигается непоправимая беда. Возможно, ей придется потерять одного из этих дорогих ей людей - она должна будет сделать выбор между ними. Но почему отец с матерью думают только о себе, как они смеют?! Ведь она тоже живой человек и все понимает...

Таёжка не смогла сомкнуть глаз до самого рассвета. Когда в окнах заголубело утро, она услышала, как оделся и вышел из комнаты отец. Таёжка плотно зажмурилась.

Отец несколько минут постоял на пороге, потом шагнул наружу. Следом за ним из комнаты босиком выскользнула мать.

- Вася! - тихо позвала она, но никто ей не ответил.

"Поссорились", - поняла Таёжка.

Мать потерянно стояла посреди комнаты, в полутьме смутно белела её рубашка. Девочке показалось, что мать всхлипнула.

- Мама, - сказала Таёжка, - ты ведь любишь папу?

Галина Николаевна вздрогнула и обернулась.

- Ты разве не спишь?

- Нет. Я давно не сплю.

Мать присела на кровать Таёжки, и на лицо её легла слабая полоса света. Глаза у матери были мокрые.

- Таечка, - сказала она, машинально гладя дочь по голове, - ты соскучилась по Москве?

- Не знаю, мама. Раньше я очень скучала. Но теперь ты здесь, и мне хорошо.

- Понимаешь, дочка, папа очень талантливый человек и в Москве принесет гораздо больше пользы, чем в этой глуши.

Таёжка покачала головой.

- Здесь папу любят, - сказала она. - И он очень нужен. Он ведь работает за двоих лесничих.

- Я знаю, - грустно согласилась мать. - Он всю жизнь работал за двоих. И вот награда - медвежий угол да комарье! Только ты не думай обо мне плохо: ведь я ехала сюда с искренней радостью, а теперь боюсь... Боюсь! - Мать схватила Таёжку за руки: - Таечка, умоляю тебя - поговори с папой! Может, он тебя послушает. Обещаешь?

Таёжка высвободила руки и села; лицо её оказалось вровень с лицом матери.

- Что ты на меня так смотришь? - спросила мать и опустила голову. Значит, не хочешь?

- Нет, мама. Да папа бы все равно не согласился.

Галина Николаевна ничего не ответила и быстро скрылась в своей комнате. Сердце Таёжки сжалось от боли. Она на цыпочках подошла к двери:

- Мама!

Мать резко повернулась:

- Ну, что тебе надо? Оставь меня в покое! Злая, неблагодарная девчонка!

Таёжка прикусила губу и, чтобы не разреветься, опрометью бросилась на улицу.

ЛЕСНОЙ ПОЖАР

- Ты чегой-то какая квелая? Обидел кто? - спросил дед Игнат, переправляя Таежку через реку. - К своим путь держишь, в зимовье?

Таёжка кивнула. Но, выбравшись на берег, она пошла совсем по другой, незнакомой тропинке - сейчас ей никого не хотелось видеть. Тропинка пробивалась сквозь высокую густо-зеленую траву. Роса ещё не успела высохнуть, подол платья сразу намок и облепил колени. От его прикосновения по коже бежал чуткий озноб.

Все глубже и глубже в лес уводила тропа; несколько раз она ветвилась, и тогда девочка не знала, в какую сторону идти. Впрочем, это было безразлично.

"Вот заблужусь и умру голодной смертью, - упрямо думала Таёжка. - Тогда-то папа с мамой помирятся, но будет уже поздно".

Потом Таёжка вспомнила своих одноклассников, и ей стало жалко себя. Больше всех, конечно, будет горевать Мишка. Никогда уж она не забежит за ним на лыжах. Никогда Федя не повезет их в Озерск, и не будет она воровать для Мишки табак.

Все гуще и угрюмеё становился равнодушный лес. Солнце уже стояло над вершинами деревьев, и спелые лучи его ползали под ногами, забираясь в каждую щелку. Таёжка присела отдохнуть возле крохотного лесного озерка. По его тяжелой воде стремительно скользили водомерки. Они походили на лихих конькобежцев-фигуристов, а само озеро напоминало каток, залитый тусклым и гладким льдом.

У берега под водой суетился жук-плавунец: строил воздушный колокол. Он то и дело поднимался на поверхность и высовывал наружу оливковое брюшко. Набраз воздуху, жук нырял и принимался хлопотать вокруг своего подводного домика.

Таёжка долго следила за жуком, потом вздохнула и побрела дальше. Очень хотелось есть. На какой-то просеке ей повезло: она набрала несколько горстей красной смородины. Впрочем, смородина была ещё зеленой и на вкус оказалась такой кислой, что сводило челюсти.

Таёжка все-таки съела ягоды. Но голод от этого не притупился.

Рядом торопливо лопотал о чем-то ручей. Таёжка напилась его студеной воды, хотя жажды не чувствовала. Напившись, она прилегла под старой, дуплистой березой и закрыла глаза. Ноги гудели от усталости, все тело охватила зыбкая, ленивая дремота, и Таёжка уснула.

Ей снилось, что она плывет на плоту по широкой реке и легкие волны, серебрясь на солнце, покачивают её покойно и плавно. Бревна плота с шуршанием терлись друг о друга и сильно пахли размокшей сосновой корой.

Мимо по берегу мелькали черемухи в позднем весеннем цвету, и ветер раскачивал их вершины. Но с деревьев срывались не цветы, а тысячи белых бабочек. Они летели к плоту и, обессиленные, падали в воду. Они кричали жалобно и хрипло, как птицы, попавшие в беду.