Таёжка - Качаев Юрий - Страница 1

Качаев Юрий

Таёжка

Юрий Качаев

Таёжка

Содержание:

В ДОРОГУ.

ЗЛОСЧАСТНАЯ ЧЕТВЕРКА.

ВЕСНА ИДЕТ.

ШУРКА МАМКИН.

ЛЕГЕНДА КАРАГАНА.

СКОЛЬКО ПРИЗНАКОВ РАВЕНСТВА?

ЛЕДОХОД.

БУКЕТ ЧЕРЕМУХИ.

МАМА ПРИЕЗЖАЕТ.

НОВОСЕЛЬЕ.

ТАКСАТОРЫ.

КОГДА СМЕРТЬ ГЛЯДИТ В ГЛАЗА.

"БАНКЕТ" НА ИВАНА КУПАЛУ.

"НЕТ, МАМА!".

ЛЕСНОЙ ПОЖАР.

НОЧНАЯ РАДУГА.

Юрий Григорьевич Качаев родился в 1937 году в сибирском селе Бражное. В трудное военное время учился в сельской школе, затем окончил институт иностранных языков. Трудовая деятельность писателя связана с детьми: он работал учителем, сотрудничал в газете "Пионерская правда" и журнале "Пионер". Юрий Качаев много ездит по стране. Он побывал на Памире, в тундре, на Курильских островах - у пограничников, археологов, моряков. И поэтому "география" его книг (а их больше пятнадцати) так обширна и самые разные люди живут в его рассказах и повестях.

В ДОРОГУ

Ночью к избушке приходили волки. Они садились у старой подсоченной сосны и начинали выть. Василий Петрович дважды вставал, брал ружье и выходил за порог.

Вой сразу стихал, потом раздавалось короткое "буоахх" и скрипел снег.

Таёжка представляла волчьи следы на зернистом лунном снегу, пугалась и натягивала одеяло до подбородка.

С рассветом Василий Петрович взял широкую деревянную лопату и, пока Таёжка кипятила чай, расчистил сугробы вокруг зимовья. За оттаявшим окошком темнела стена бора.

Таёжка торопливо глотала чай из толстой эмалированной кружки; чай был горячий, и в него пришлось бросить осколок мерзлого молока. Молоко Таёжка не любила. Когда отец приносил из деревни ледяные, каменной крепости круги, Таёжка снимала с них ножом только желтые шапочки - сливки. Если их посыпать сахаром, получается почти мороженое.

Последний раз Таёжка ела мороженое в Красноярске, куда они с отцом ездили по делам. Город был большой, но не такой шумный, как Москва. В памяти у Таёжки остались широкие прямые улицы, обсаженные сибирскими кленами, лысая громада Караульной горы с часовенкой на вершине, тонкий шпиль речного вокзала, зеленоватая солнечная гладь Енисея и белые пароходы на ней. И ещё запомнилось здание Лесотехнического института, куда отец заходил повидать какого-то товарища.

Позавтракав, Таёжка сложила в рюкзак книги и стала одеваться.

- Я тебя провожу, - сказал Василий Петрович. Они вышли, надели лыжи и заскользили по следу, который вчера проложила Таёжка. Пар от дыхания сразу смерзался, и воздух чуть слышно шелестел, как будто в руках разминали шелк.

В стороне от лыжни снег держал плохо, но Таёжка все время сворачивала в сторону и разглядывала следы. Особенно много следов было в березняке. Здесь ночевали тетерева: в снегу повсюду темнели их лунки с катышками помета.

В одной из лунок Таёжка нашла горстку перьев, а вокруг были следы, похожие на собачьи.

- Лиса, - сказал Василий Петрович. - Погубила птицу, разбойница.

Ещё Таёжка видела замысловатые петли заячьих следов: две лапки впереди, рядышком, и две сзади - одна за другой.

Утро медленно набирало силу, и деревья уже отбрасывали длинные голубые тени. Когда вдалеке, за пустынной гладью зимней реки, засветились огоньки деревни, Таёжка сказала:

- Дальше не провожай. Сама добегу.

Она обернулась. Отец стоял, опираясь на лыжные палки, и улыбался. Борода и усы у него были совсем белые от инея.

- Ты похож на Деда Мороза, - сказала Таёжка. - И я тебя очень-очень люблю.

Василий Петрович смутился.

- Ладно, - сказал он. - Я буду ждать тебя в субботу. Придешь?

Он снял рукавицу, подошел вплотную и протянул Таёжке руку. Рука была большая и теплая.

- Я, наверное, приду с Мишкой, - сказала Таёжка и, сильно отталкиваясь палками, побежала по лыжне.

Огоньки мелькали все ближе и ближе. Половина Мариновки ещё спала, но где-то уже скрипел колодезный журавель и сонно брехали собаки. По дороге Таёжке встретился обоз. Таёжка посторонилась, и мимо неё прошло до десятка лошадей. От них вкусно пахло сеном, теплом и дегтем. В санях, завернувшись в дохи, сидели возчики и попыхивали махорочными цигарками.

В Мишкином доме горел свет.

Таёжка сняла лыжи и вошла а полутемный, крытый листвяжными плахами двор. На неё залаяла собака.

- Буран! - шепотом позвала Таёжка. - Не узнал?

Огромный волкодав подошел и завилял хвостом. Таёжка достала из кармана кусок сахару и протянула собаке. Буран осторожно, губами, взял с ладони сахар и с хрустом разгрыз.

Таёжка пошла к крыльцу. Буран бежал рядом и заглядывал ей в глаза.

- Хватит. - строго сказала Таёжка. - Вконец избаловался.

Она постучалась и, не дожидаясь ответа, потянула на себя тяжелую, обитую войлоком дверь. У печки возилась с чугуна ми Мишкина мать.

- Доброе утро, - сказала Таёжка. - А где Миша?

- Пошел корове сена дать. Раздевайся. Заколела небось?

- Нет, я не замерзла. Всю дорогу - бегом.

Мать поставила на стол стакан горячего чаю и тарелку со свежими шаньгами. Шаньги были такие пухлые и румяные, что казались живыми, и Таёжка не смогла отказаться.

- Я столько ем, - жалобным голосам сказала она, - что скоро стану совсем толстая.

- Ну, до этого далеко, - усмехнулась Мишкина мать.

Вошел Мишка.

- Ух и морозец же нынче! - объявил он, снимая шапку и приглаживая на голове короткий белый хохол. - Градусов пятьдесят, аж зубы ломит.

- От вранья, - добавила мать. Таёжка засмеялась. Мишка налил себе чаю и, покосившись на мать, наклонился к Таёжке:

- Поторапливайся. Мне немецкий списать надо.

Мать положила Мишке в мешок пирогов с молотой черемухой, кедровых орехов, сала, сушеных грибов и сказала Таёжке:

- Ты там присматривай за ним. Парень-то безголовый. А в субботу за вами Федор приедет. И когда только эта морока кончится!..

"Морока" заключалась в том, что в Мариновке была только начальная школа. Поэтому Мишка с Таёжкой учились за сорок километров от дома, в Озерске.

Одевшись, ребята вышли на улицу. Буран провожал их до самого сельпо. Возле сельпо стояла Федина трехтонка.

Капот её был заботливо укутан в стеганый ватный кожух, и мотор добродушно порыкивал. Сам Федя сидел в чайной и ел суп. Его силуэт темнел в желтом окне, будто вырезанный из толстого картона.

Мишка подошел и постучал в стекло. Федя повернулся, сделал руку козырьком и закивал головой.

- Полезли в кабину, - сказал Мишка и открыл дверцу.

В кабине было тепло, сладко пахло нагретым бензином. Мишка включил фары, и на дорогу легли два слепящих круга. В вязких снопах света роилась изморозь.

Потом в кабину влез Федя и весело спросил:

- Ну, цуцики, поехали?

Машина взревела и рванулась вперед. Скоро огоньки села остались позади, и потянулась степь с редкими березовыми колками. С левой стороны от дороги снег был как будто перепахан гигантским утюгом. Здесь недавно прошел грейдер, оставляя за собой крутые снежные гряды, чтобы не заносило дорогу в город.

Дорога была горбатая. Местами ветер слизал с неё снег, и дорога чернела голыми проплешинами. Через четверть часа выехали на зимник, и под колесами грузовика заскользило гладкое зеркало льда.

- Как по асфальту, - сказала Таёжка. Федя сунул в рот папиросу и тихонько запел:

Это было давно,

Год примерно назад.

Вез я девушку

Трактом почтовым...

Потом в песню вступил Мишка. Вдвоем у них выходило здорово: хрипловатый, ломкий басок Феди и тоненький Мишкин голос.

Попросила она, чтоб я песню ей спел.

Я запел, и она подхватила...

Кони мчались стрелой,

Будто ветер степной,

Будто гнала нечистая си-ила-а...

А утро все больше светлело и ширилось. Мимо мелькали прибрежные деревья в тяжелых гроздьях инея; тускло синея, пробегали сугробы, и летел под колеса сизый стеклянный лед.