Голубые пески - Иванов Всеволод - Страница 39

— Он кизек в степи собирает, Артемий Иваныч. А этот, был что, из Заливиных… Лебяжинских, помните? Вы его больно-то не наказывайте…

— Постоит. После всегда веселее становится.

— Самовар согреть, Артемий Иваныч?

Атаман вдруг вспоминает, как однажды в Павлодаре он играл в карты с Запусом. Для кого вошла тогда в пимокатную Олимпиада? Он со злостью смотрит на загоревшие, вялые щеки (они теперь, как осенние листья) Фиозы Семеновны.

— Муж-то с тобой спит?

— Он теперь, Артемий Иваныч, в религию пошел. День и ночь молится.

— Спит что ль?

— Когда спит. Я его еле уговорила из Павлодара ехать, красные-то на него злы — урезали бы. В городе-то одни стены остались.

— Не к чему ехать. Сидели бы, зарежут — пусть.

— Все едут.

— Все?..

Атаман Трубычев оглядывает мягкое лоснящееся тело Фиозы Семеновны. Он устал от монгольских женщин — ими густо наполнены юрты подле лагеря, они пестры и раскрашены. Ламы в желтых халатах, китайские офицеры с золотыми драконами на погонах, мохнато-скулые казаки — все они ходят к женщинам курить опий и пить густой, приправленный салом, монгольский чай. Стада овец и коней твердо бьют копытами желтую землю, кочуя к западу. Стада пахнут кислыми осенними травами. Такие же запахи у женщин в юртах. Атамана злит, что отряды, бежавшие от большевиков, приобретают эти запахи. Как только люди наполняются до изнеможения кисловато-тягучими запахами созревших стеблей, — они бегут песками на ленивый запад, к Индии.

Войлок юрт от обильнейших ласк промаслился человечьим потом. Юрты темны и широки — как толстые женщины. Атаману приятно лежать под телегой, — она пахнет дегтем поселков.

Атаман сказал:

— Ты ко мне в палатку приди.

Фиоза Семеновна не спросила зачем, а только — когда.

Чокан Балиханов, хан, потомок Чингиса, ранее инженер в Петербурге, собрал беев — старейшин — и об'яснил им о национальном возрождении Монголии. — «Генералы — друзья киргиз и монголов, — говорил он; — спасенная Россия не забудет своих союзников, в огне познается дружба». Священники, ламы и муллы служили затем молебны о победе над красными. Вечером Чокан угощал беев и русских офицеров кониной. Тогда же, в своей палатке, атаман положил на кошмы, пахнущее поселками, огромное тело Фиозы Семеновны.

VII

В ночь, когда беи ели конину и пили кумыс, когда женщины едва успевали приносить темные жесткие (на ощупь) турсуки, — Чокан Балиханов пришел звать — атамана Трубычева.

Фиоза Семеновна лежала у своих телег, где подле передка, у горки кизяка, на восток молился Кирилл Михеич. Восток черен и суров, как некая риза, закрывающая лицо; какие молитвы надо читать Кирилл Михеичу, дабы умилостивить и поднять ризы.

Чокан запнулся о сбрую.

— Вы спите, атаман?

Трубычев зажег лампу. Губы у него необычайно широкие, словно вышли из нутра. Френч длинен не в меру и один карман оторван. Натягивая сапоги на кривые ноги, он сказал:

— Я же совершенно твердо отказался, Чокан, от празднества. Мне тяжело повторять мои слова о наших задачах… Здесь в этих песках, может быть, необходим опий… слова мои не опий для моих людей, они ходят к монгольским проституткам в юрты.

— И довольно часто.

— У меня нет также веры, — что беи примут предложение хана… Хотя вы потомок хана…

Чокан распахнул халат. Бешмет у него был подпоясан дедовским серебряным поясом. Он стукнул бляхами и сказал спокойно:

— В степи я могу кричать, — не так как в столице. Мне смешно кричать вам… Я — хан!

Дым костров пахнет травой. Казаки, завернувшись в тулупы, видят родные сны. Атаман, ворочая саблей кизяк в костре, задумчиво спросил Чокана:

— А вы видите когда-нибудь во сне Петербург?

Чокан солгал:

— Вижу… Хотя не часто.

— Я Монголию во сне еще ни разу… Я и не знаю, как можно видеть во сне степь.

— Барон Унгерн прислал нам приглашение приехать на совещание… Там, в приглашении, он отметил важность исполняемой вами работы.

— Меня нужно было известить первым… Я — русский.

— Но здесь степь, Монголия. Я — хан!

— Барон Унгерн — русский.

— Он хочет быть ханом, хутухтой, чыченом…

— Я поеду. Мне скучно, я становлюсь мелочным…

В степи завыл волк. Рога скота поднялись, как кустарники. Чокан отошел от костра и шарил что-то по земле.

— Какая вам нужна родина, Чокан?

— Вы свою родину, атаман, почувствовали давно. Я до тридцати пяти лет жил в Петербурге и думал: моя родина — Россия. А теперь я растерян, мне так легко об'яснить — да вот хотя бы беям, что степь должна быть нашей родиной, а не — русских. Они очень легко соглашаются со мной и говорят им не нужно итти с казаками в Россию, если степь их родина. Казаки захотят большего и вернутся сюда.

Чокан бросил в костер баранью лопатку.

— Я сейчас гадать буду. Если трещины пересекаются, — к зиме мы придем в Россию.

— Зачем?

— Вы же сами зовете меня. А затем, я же жил в Петербурге, я хочу короноваться монгольским ханом в Петербурге. Ха-а!.. Я люблю цивилизацию и я защищаю не одну степь.

Атаман хотел выбранить барона Унгерна, а вместо этого сказал:

— Я сегодня Запуса вспомнил… В борьбе своей… с большевиками… я как-то плохо отделял ложе…

Он сплюнул в костер.

— Ложе!.. Ложе жены от родины, от нации. Мне стыдно сейчас думать, что я боролся за жену. Я сейчас спокоен. Я Запуса видел немного, он борется не за женщин, а женщины за него. Я одну сегодня из них… она неподвижна… в ней все-то еще горит Запус!

— Золото.

— Что?

— Я говорю он похож на золото, его волосы в сердцах русских, как золото скряге… А? Из вас он вышел?

— Совершенно.

— Я рад, что вы нашли родину. Я никогда не думаю о женщине… в степи меньше всего… Хороший конский бег весьма способствует воздержанию.

— Я был ей благодарен за многое…

Чокан, внезапно гикнув, вонзил шашку в баранью лопатку. Кинул кость на землю и наклонился.

— Е! Трещины прямые, как тракт. В России мы не будем, атаман. Я уйду со своими стадами в Индию.

— Вам география знакома?

— По географии я в Индию не попаду. Но стада доведут. Мы пойдем за стадами. Вы же раскаетесь пред Советским Правительством и, когда тысячи дураков с красными флагами в день Октябрьской революции пойдут гадить на улицы, вам, полковник, будет пожалована амнистия.

— Чокан!

— Я же учился в Петербурге. Там не верят бараньим лопаткам, — не верьте и вы… Я завидую людям, нашедшим родину, ибо, полковник, существует родина, похожая на текст «Слова о полку Игореве», читать можно, а попробуйте разговаривать на таком языке?.. Пойдете есть казы?

— Благодарю.

— Если б разбудить ваших казаков и сказать им кое-что о ваших мыслях… они бы на пятьсот верст за ночь ускакали… в Россию, конечно… и воевать, а не сдаваться.

— Чокан, вы старый друг… и если бы…

Балиханов легонько всунул ему свою ладонь под мышки, шевельнул слегка и, покачиваясь, отошел от костра. Лисий его малахай походил на вздыбленную лодку.

— Угодно вам, полковник, выпить на «ты», так как с письмом барона Унгерна мне привезли еще ящик коньяка. Выпив, мы поговорим о дальнейших судьбах родины… Угарное будущее познается угарным настоящим.

Атаман Артемий Трубычев согласился.

Атаман прислугой имел пленных красных. Иногда атаман бил прислугу когда жара удара отхлынет с мускулов, приятно сознавать, что побои причинены не своим. В отряде атамана существовала порка, но в Монголии от нее отучились — женщины покорны, их много. Степь что ли влияла на сердце атамана, но преступлений по дисциплине находил мало.

Прислуга, красноармеец Еровчук, забыл выстоять коня. Атаман простил ему. Он нехотя увидал конопатое светлобородое лицо Еровчука и подумал:

— Русский…

Атаману хотелось осязать найденную родину. Он спросил Еровчука: велика ли у того семья, какой губернии. Еровчук отвечал быстро, но слова были глупые, крестьянские. Он новосел-переселенец, семья в пять человек.