Голубые пески - Иванов Всеволод - Страница 3

— Ты чего ж не работал?

— Так что артель. Революсия…

— Лодыри.

Еще за пять сажен проверил тот гвоздь. Поднял молоток, шагнул-было.

— Постой. Это кто ж приехал?

— Саженова. Генеральша. Из Москвы. Добра из Омска на десяти подводах — пароходы, сказывают, забастовали. У нас тут тоже толкуют — ежели, грит, правительство не уберут…

— Постой. Одна она?

— Дочь, два сына. Ранены. С фронтов. Ребята у вас не были? Насчет требований?

— Иди, иди…

В ограде горел у арб костер: киргизы варили сурпу. Сами они, покрытые овчинами, в отрепанных малахаях сидели у огня, кругом. За арбами в синей темноте перебегали оранжевые зеницы собак.

Кирилл Михеич, жена и сестра жены, Олимпиада, ужинали. Олимпиада с мужем жила во второй половине флигеля. Артемий Трубучев, муж ее, капитан приехал с южного фронта на побывку. Был он косоног, коротковолос и похож на киргиза. Почти все время побывки ездил в степи, охотился. И сейчас там был.

Кирилл Михеич молчал. Нарочито громко чавкая и капая на стол салом, ел много.

Фиоза Семеновна напудрилась, глядела мокро, виновато вздыхала и говорила:

— Артюша скоро на фронт поедет. И-и, сколь народу-то поизничтожили.

— Уничтожили! Еще в людях брякни. Возьми неуча.

— Ну, и пусть. Знаю, как в людях сказать. Вот, Артюша-то говорит: кабы царя-то не сбросили, давно бы мир был и немца побили. А теперь правителей-от много, каждому свою землю хочется. Воюют. Сергевна, чай давай!..

— Много он, твой Артюша, знает. Вопче-то. Комиссар вон с фронта приехал. Бабы, хвост готовь — кра-асавец.

Олимпиада, разливая, сказала:

— Не все.

Летали над белыми чашками, как смуглые весенние птицы, тонкие ее руки. Лицо у ней было узкое, цвета жидкого китайского чая и короткий лоб упрямо зарастал черным степным волосом.

— Генеральша приехала, Саженова, — проговорила поспешно Фиоза Семеновна. — Дом купила — не смотря. В Москве. Тебе, Михеич, надо бы насчет ремонту поговорить.

— Наше дело не записочки любовные писать. Знаем.

— …Нарядов дочери навезли — сундуки-то четверо еле несут. Надо, Лимпияда, сходить. Небось модны журналы есть.

— Обязательно-о!.. Мало на тебя, кралю, заглядываются. И-их, сугроб занавоженный…

Кирилл Михеич не допил чашку и ушел.

В коленку ткнулась твердым носом собака и, недоумевающе взвизгнув, отскочила.

Среди киргиз сидел Поликарпыч и рассказывал про нового комиссара. Киргиз удивило, что он такой молодой, с арбы кто-то крикнул: «Поди, царский сын». Еще — чеканенная серебром сабля. Они долго расспрашивали про саблю и решили итти завтра ее осмотреть.

— «Серебро — как зубы, зубы — молодость», — запел киргиз с арбы самокладку.

А другой стал рассказывать про генерала Артюшку. Какой он был маленький, а теперь взял в плен сто тысяч, три города и пять волостей, немцев в плен.

Кирилл Михеич, чуть шебурша щепами и щебнем, вышел за ворота.

Из ожившего дома, через треснувшие ставни тек на песок желтый и пахучий, как топленое масло, свет. Говорили стекла молодым и теплым.

Он прошелся мимо дома, постройки. Караульщик в бараньем тулупе попросил закурить. А закурив, стал жаловаться на бедность.

— Уйди ты к праху, — сказал Кирилл Михеич.

Через три дома — угол улицы.

Посетили гальки блестящие лунные лучи, — ушли за тучу. Тополя в палисадниках — разопрелые банные веники на молодухах… Белой грудью повисла опять луна. (Седая любовь — нескончаемая). Сонный извозчик — киргиз остановил лошадь и спросил безнадежно:

— Можить, нада?

— Давай, — сказал Кирилл Михеич.

— Куды?.. Но-о, ты-ы!..

Пощупал голову, — шляпу забыл. Нижней губой шевельнул усы. С непривычки сказать неловко, не идет:

— К этим… проституциям.

— Ни? — не понял киргиз. — Куды?

Кирилл Михеич уперся спиной в плетеную скрипучую стенку таратайки и проговорил ясно:

— К девкам…

— Можня!..

III

Все в этой комнате выпукло — белые надутые вечеровым ветром шторы; округленные диваны; вываливающиеся из пестрых материй груды мяс и беловато-розовая лампа «Молния», падающая с потолка.

Архитектор Шмуро в алой феске, голос повелительный, растяжистый:

— Азия!.. Вина-а!..

Азия в белом переднике, бритоголовая, глаз с поволокой. Азиатских земель — Ахмет Букмеджанов. Содержатель.

Кириллу Михеичу что? Грудь колесом, бородку — вровень стола — здесь человека ценить могут. Здесь — не разные там…

— Пива-а!.. — приказывает Шмуро. — Феску грозно на брови (разгул страстей).

Девки в азиатских телесах, глаза как цветки — розовые, синие и черные краски. Азиат тело любит крашеное, волос в мускусе.

Кирилл Михеич, пока не напился — про дело вспомнил. Пододвинул к архитектору сюртук. Повелительная глотка архитекторская — рвется:

— Пива, подрядчику Качанову!.. Азия!..

— Эта как же? — спросил Кирилл Михеич с раздражением.

— Что?

— В отношениях своих к происходящим, некоторым родом, событиям. Запуса видел — разбойник. Мутит… Протопоп жалуется. Порядочному люду на улице отсутствие.

— Чепуха. Пиво здесь хорошее, от крестьян привезли. Табаку не примешивают.

— Однако производится у меня в голове мысль. К чему являться Запусу в наши места?..

— Пей, Кирилл Михеич. Девку хочешь, девку отведем. На-а!..

Ухватил одну за локти — к самой бороде подвел. Даже в плечах заморозило. О чем говорил, забыл. Сунул девке в толстые мягкие пальцы стакан. Выпила. Ухмыльнулась.

Архитектор — колесом по комнате — пашу изображает. Гармонист с перевязанным ухом. Гармоника хрипит, в коридорах хрипы, за жидкими дверцами разговорчики — перешепотки.

— Каких мест будешь?

— Здешняя…

Кирилл Михеич — стакан пива. С плеча дрожь, на ногти — палец не чует.

— Зовут-то как?

— Фрося.

Давай сюда вина, пива. Для девок — конфет! Кирилл Михеич за все отвечает. Эх, архитектор, архитектор — гони семнадцать церквей, все пропьем. Сдвинули столы, составили. Баран жареный, тащи на стол барана.

— Лопай, трескай на мою голову!

Нету архитектора Шмуро, райским блаженством увлекся.

Все же появился и похвалил:

— Я, говорил, развернется! Подрядчик Качанов-та, еге!..

— Сила!

Дальше еще городские приехали: прапорщик Долонко, казачьего уездного круга председатель Боленький, учитель Отгерчи…

Плясали до боли в пятках, гармонист по ладам извивался. Толстый учитель Отгерчи пел бледненьким тенорком. Девки ходили от стола в коридор, гости за ними. Просили угощений.

Кирилл Михеич угощал.

Потом, на несчетном пивном ведре, скинул сюртук, засучил рукава и шагнул в коридор за девкой. У Фроси телеса, как воз сена — широки… Колечки по жилкам от тех телес.

А в коридоре, с улицы ворвалась девка в розовом. Стуча кулаками в тесовые стенки, заорала, переливаясь по деревенски:

— Де-евоньки-и… На пароход зовут, приехали!

Зазвенели дверки. Кирилла Михеича к стене. Шали на крутые плечи:

— Ма-атросики…

Отыскал Кирилл Михеич Фросю. Махнул кулаком:

— За все плачу! Оставайся! Хозяин!

— Разошелся, буржуй! Надо-о!.. И-иих!..

Азия — хитрая. Азия исчезла. И девки тоже.

И хитрый блюет на диване архитектор. На подстриженных усах — бараньи крошки. Блевотина зеленоватая. Оглядит Кирилла Михеича, фыркнет:

— Прозевал?.. Я, подрядчик Качанов… я тово… успел…

На другой день, брат Фиозы Семеновны, казак Леонтий привез из бору волчьи шкуры. Рассказывал, что много появилось волков, а порох дорожает. Сообщал — видел среди киргиз капитана Артемия Флегонтыча, обрился и в тибитейке. В голосе Леонтия была обида. Олимпиада стояла перед ним, о муже не спрашивала, а просила рассказать, какие у волков берлоги. Леонтий достал кисет из бродеи, закурил трубку и врал, что берлоги у волков каждый год разные. Чем старше волк, тем теплее…

Протоиерей Смирнов, в чесучевой рясе, пахнущей малиной, показывал планы семнадцати церквей Кириллу Михеичу и убеждал, хоть одну построить в византийском стиле. Шмуро — из-под пробкового шлема, значительно поводил глазами. Передав Кириллу Михеичу планы, протоиерей, понизив голос, сказал, что ночью на пароходе «Андрей Первозванный» комиссар Запус пиршество устроил. Привезли из разных непотребных мест блудниц, а на рассвете комиссар прыгал с парохода в воду и переплывал через Иртыш.