Браслеты Скорби - Сандерсон Брэндон - Страница 3

– Я всегда приму помощь, если требуется спасти чьи-то жизни, – ответила бабушка, – но не ту, которая подразумевает, что кого-то надо посадить под замок. Спасибо.

– Это потому, что Форч – двурожденный? Вы его боитесь?

Ввафендал одарила констебля насмешливым взглядом.

– Старейшина, – проговорил тот, переведя дух. – Среди вас преступник…

– Если это так, – она выделила первое слово, – мы с ним разберемся сами. Я посещала обители печали и разрушения, которые вы, чужаки, называете тюрьмами, капитан, и не допущу, чтобы кого-то из моих соплеменников замуровали там, основываясь на пересудах и анонимных фантазиях, которые вам прислали по почте.

Констебль тяжело вздохнул и снова выпрямился. Со стуком выложил что-то на стол. Ваксиллиум прищурился, но не смог разглядеть – констебль прикрывал предмет ладонью.

– Что вы знаете о поджогах, старейшина? – негромко спросил констебль. – Они нередко являются тем, что мы называем преступлением ради прикрытия. Случается, к поджогу прибегают, чтобы замаскировать кражу или совершить мошенничество, а еще иной раз поджог становится актом первоначальной агрессии. В деле вроде этого огонь – всего лишь предвестник чего-то другого. В самом лучшем случае у вас тут поджигатель, который только и ждет, чтобы снова что-то предать огню. В худшем… Что ж, старейшина, надвигается нечто более серьезное. То, о чем вы еще пожалеете.

Бабушка сжала губы так, что они превратились в линию. Констебль убрал руку, открыв вещицу, которую положил на стол.

Пуля!

– Что это? – спросила Ввафендал.

– Напоминание.

Бабушка смахнула пулю со стола – та со стуком ударилась о стену, за которой прятался Ваксиллиум. Он отпрыгнул с колотящимся сердцем и пригнулся.

– Не смейте приносить сюда свои инструменты смерти! – прошипела бабушка.

К окну Ваксиллиум вернулся как раз в тот момент, когда констебль надел шлем.

– Когда этот мальчик что-то снова подожжет, – негромко сказал он, – пошлите за мной. Надеюсь, будет не слишком поздно. Хорошего вечера.

И ушел, не прибавив больше ни слова. Ваксиллиум вжался в стену, опасаясь, что констебль его заметит. Но мужчина, не оглядываясь, быстрым шагом ушел по тропе и скрылся в вечерних сумерках.

Но бабушка… она не поверила. Как же она не поняла? Форч совершил преступление. Неужели они собирались просто оставить его в покое? Почему…

– Асинтью, – бабушка, как обычно, назвала Ваксиллиума террисийским именем. – Ты не мог бы зайти ко мне?

Ваксиллиум ощутил немедленный всплеск тревоги, за которым последовал стыд. Потом поднялся и подошел к окну:

– Как ты узнала?

– Отражение в зеркале, дитя, – пояснила бабушка, держа обеими руками чашку с чаем и не глядя в его сторону. – Сделай, что я сказала. Будь любезен.

Помрачнев, Ваксиллиум поплелся вокруг деревянного строения и вошел в переднюю дверь. Внутри пахло политурой для древесины, которую он сам не так давно помог нанести и которую еще не успел смыть из-под ногтей.

– Почему ты… – закрыв за собой дверь, начал Ваксиллиум.

– Пожалуйста, сядь, Асинтью.

Он подошел к столу, но не занял место для гостя. Остался там, где несколько минут назад стоял констебль.

– Твой почерк. – Бабушка дотронулась до листка, который оставил констебль. – Разве я не говорила тебе, что проблема с Форчем под контролем?

– Ты многое говорила, бабушка, но я верю доказательствам, которые вижу сам.

Ввафендал подалась вперед, над чашкой в ее руках вился пар.

– Ох, Асинтью… А я думала, ты хочешь стать здесь своим.

– Хочу.

– Тогда почему подслушиваешь у меня под окном, а не занимаешься вечерней медитацией?

Ваксиллиум покраснел и отвернулся.

– Жизнь террисийцев подчиняется порядку, дитя, – продолжала бабушка. – Мы не случайно придумали правила.

– А разве сжигать дома не против правил?

– Разумеется, против, – многозначительно ответила Ввафендал. – Но Форч – не твой подопечный. Мы говорили с ним. Он раскаивается. Его преступление в том, что он сбившийся с пути юнец, который слишком много времени проводит один. Я попросила кое-кого из сверстников с ним подружиться. Он понесет кару за свое преступление, но по нашим законам. Тебе больше хочется, чтобы он гнил в тюрьме?

Ваксиллиум помедлил, потом вздохнул и рухнул на стул перед бабушкиным столом.

– Я хочу понять, что правильно, – прошептал он. – И поступать как надо. Почему мне так трудно?

Бабушка нахмурилась:

– Отличить правильное от неправильного легко, дитя. А вот необходимость постоянно выбирать, что тебе следует делать…

– Нет! – выпалил Ваксиллиум и поморщился. Перебивать бабушку Ви было не очень мудро. Она никогда не повышала голос, но ее неодобрение ощущалось как надвигающаяся гроза. Он продолжил чуть тише: – Нет, бабушка. Отыскать правду совсем не легко.

– У нас для этого есть традиции. Тебе об этом каждый день говорят на уроках.

– Это одна точка зрения, – возразил Ваксиллиум. – Одна философия. А их так много…

Бабушка потянулась через стол и накрыла его руку своей. Ее кожа была теплой от чашки с чаем.

– Ах, Асинтью! Понимаю, как тебе трудно. Ты ребенок двух миров.

«Два мира, – тотчас же подумал он, – а дома-то нету».

– Но ты должен прислушиваться к своим учителям. Ты обещал мне, что, пока находишься здесь, будешь подчиняться нашим правилам.

– Я пытался.

– Знаю. Теллингдвар и другие наставники тебя хвалили. По их словам, ты усваиваешь материал лучше всех – то есть ты как будто жил здесь всегда! Я горжусь твоими успехами.

– Другие ребята не принимают меня. Я пытался поступать так, как ты говоришь, – быть более террисийцем, чем остальные, доказать им, что в моих жилах течет такая же кровь. Но они… я никогда не стану для них своим, бабушка.

– «Никогда» – слово, которое часто используют юные, – потягивая чай, проговорила Ввафендал, – но редко понимают. Позволь правилам руководить тобой. В них ты найдешь покой. Если кому-то не по нраву твое рвение к учебе – пусть. В конце концов благодаря медитации они примирятся с подобными эмоциями.

– Ты могла бы… приказать кому-нибудь подружиться со мной? – неожиданно для себя спросил Ваксиллиум и тут же устыдился собственной слабости. – Как сделала с Форчем.

– Посмотрим. А теперь ступай. Я не сообщу об этом неблагоразумном поступке, Асинтью, но, пожалуйста, обещай мне, что твоей одержимости Форчем придет конец и ты предоставишь Синоду право наказывать других.

Ваксиллиум попытался встать, но наступил на что-то скользкое. Наклонился и увидел пулю.

– Асинтью?

Он выпрямился, сжимая пулю в кулаке, и поспешил к двери.

– Металл – твоя жизнь, – произнес Теллингдвар, переходя к заключительной части вечерних чтений.

Ваксиллиум стоял на коленях, в медитативной позе, вслушиваясь в слова. Ряды умиротворенных террисийцев схожим образом почтительно склонились, прославляя Охранителя, древнего бога их религии.

– Металл – твоя душа, – продолжал Теллингдвар.

В этом тихом мире было так много совершенства. Почему же Ваксиллиуму иногда казалось, что одним своим присутствием он его пачкает? Что все – части одного большого белого полотна, а он – пятно в нижнем углу?

– Ты охраняешь нас, и потому мы принадлежим тебе. – Голос Теллингдвара словно начал отдаляться.

«Пуля, – думал Ваксиллиум, все еще сжимая кусочек металла в ладони. – Почему он оставил в качестве напоминания пулю? Что это значит?» Символ казался странным.

Чтения закончились, и молодые люди, дети и взрослые – все как один поднялись и стали разминать мышцы. Кто-то весело перекинулся парой слов. Уже почти наступило время гасить огни – и это означало, что террисийцам помоложе следует направляться в свои дома или, в случае Ваксиллиума, в общие спальни. Он остался стоять на коленях.

Теллингдвар начал собирать коврики, которые использовали во время чтений. Он брил голову и носил ярко-желтые с оранжевым одеяния. Заметив, что Ваксиллиум не ушел с остальными, Теллингдвар приостановился с охапкой ковриков в руках: