Церковь в истории. Статьи по истории Церкви - Мейендорф Иоанн Феофилович - Страница 17

Зная, что Петрово преемство и апостоличность, на которые он, конечно, ссылается как на критерий первенства Рима, значимы для всего христианского мира, но не всем представляются исключительными, Лев Великий предпочитает не избирать этот пункт в качестве основой опоры своей аргументации.

2. Он провозглашает абсолютно незыблемым буквальное понимание Никейских правил – этот аргумент он приводит во всех письмах к иерархам восточных Церквей. В первую очередь он пытается оспорить претензии константинопольского патриархата на диоцезы Понт, Асию и Фракию, так как, согласно Никейским догматам, только апостольские кафедры обладают правом высшей власти над этими рядовыми митрополиями.

Следовательно, весь спор между Римом и Востоком вокруг 28-го правила сводится к истолкованию 6-го правила Никейского Собора, авторитет которого признается обеими сторонами. В этом споре римский престол одержал верх, так как ему удалось добиться не только временной отмены 28-го правила, но и извинений со стороны Анатолия. В каноническом сборнике из пятидесяти глав, составленном около середины VI в. византийским патриархом Иоанном Схоластиком, наличествуют только 27 правил Халкидонского Собора.

Вместе с тем, хотел того папа или нет, епископ Константинополя начиная с конца IV в. реально уже обладал таким авторитетом, который подразумевался 28-м правилом. На Востоке его власть не оспаривали даже жертвы Константинополя – в том числе епископы Александрии и Антиохии, авторитет которых заметно снизился к V–VI вв. Только в Номоканоне XIV титулов, сборнике VII в., мы встречаем 28-е правило; окончательно оно было принято на Трулльском соборе [692 г.].

Как мы уже отмечали, это правило ни в коей мере не противоречит Никейским – разумеется, при условии, что Никейские каноны не истолковываются в смысле Петровой апостоличности. Напротив, оно соответствует логике развития церковных структур в византийскую эпоху. Это развитие таило в себе немалые опасности, которые осознавал папа Лев. Да и на Востоке не стремились довести исполнение этого правила до логического предела, так как первенство Рима в его изначальной форме там никогда и не оспаривалось – оно служило противовесом императорскому произволу. Сам же Трулльский собор, который все-таки пошел наперекор римскому нежеланию принимать правило, – а на Востоке это всегда было возможно, так как папский авторитет никогда не имел там юридической силы, – провозгласил вместе с тем и официальное согласие с канонами Сардикийского собора, которые предусматривали право апелляции к Риму в спорных случаях. Таким образом, на протяжении VIII и IX вв. отношение к авторитету престола святого Петра на Востоке проявлялось весьма положительным образом. И разделение, которое произошло впоследствии по причинам, не имеющим отношения к догмату о первенстве, лишило Восточную Церковь арбитра, находящегося в отдалении от неожиданностей местной политики, так как вселенское первенство в православии перешло к епископу императорской столицы.

Выводы

1. До Никейского Собора некоторые Церкви обладали авторитетом и имели более или менее широкое влияние – как в силу многочисленности общины (в крупных городах), так и в силу заслуг в деле защиты вероучения, а также по той причине, что сама Церковь была основана апостолами. Последний пункт не может считаться исключительным, хотя по различным причинам он и играл немалую роль в формировании особого привилегированного положения Римской Церкви. Авторитет этих Церквей сам по себе не становился условием их юридической власти: различение между авторитетом и властью существенно важно для понимания структуры Древней Церкви и ее эволюции.

2. Соборы были тем органом, который мог наделить эти Церкви юридической или канонической властью, но даже независимо от конкретных соборных решений эти Церкви, и прежде всего Церковь Рима, продолжали обладать особым вероучительным и моральным авторитетом, как и до Никейского Собора.

3. Еще до Никейского Собора – главным образом благодаря сщмч. Киприану – Церковь пришла к осознанию вселенской роли епископата как коллегии, исполняющей функции собрания Двенадцати. Место Петра со всеобщего согласия отводилось епископу Рима. Тот вообще-то занимал такое положение небезосновательно: в частности, он был предстоятелем Церкви «весьма великой и весьма древней» и, следовательно, хранил учение Петра и Павла. Эта роль епископа Рима, впрочем, не имеет ничего общего ни с непогрешимостью, ни с юридической властью над другими епископами, так как ни на что подобное он не был уполномочен соборами.

4. Православное понимание церковного устройства не может быть усвоено без соотнесения двух позиций: учения о вселенском епископате, задуманном как отображение собрания апостолов, и исходной идеи о том, что каждая местная Церковь обладает полнотой кафоличности. Оба «экклезиологических подхода» стоят на страже полноты понимания церковной реальности, и именно в их взаимодополняемости покоится тайна Церкви. Forma Petri[86], который, по словам папы Льва, присутствует в каждой Церкви, вовсе не препятствует существованию уникальной кафедры Петра. Но ее авторитет никак не умаляет той «благодати», которая, согласно учению отцов Карфагенского собора, целиком и полностью присутствует «в каждой церковной юрисдикции». Всегда возможные изъяны кафедры Петра будут неизбежно восполнены этой благодатью.

La primauté romaine dans la tradition canonique jusqu’au concile de Chalcédoine

Опубл. в: Istina. № 4. Octobre-Dècembre. 1957. P. 463–482.

На рус. яз. публикуется впервые.

© Пер. с фр. У.  С. Рахновской.

Рим и Константинополь

Все историки нашего времени согласны с тем, что раскол, ставший со временем постоянной формой разделения между восточным и западным христианством, не произошел внезапно. Он был результатом постепенного «отчуждения» (английский термин «estrangement» введен французским богословом Ивом Конгаром) и даже не может быть точно датирован. Уже с IV и по IX в. между церквами Рима и Константинополя часто возникали разделения, длившиеся многие десятилетия. Эти ранние конфликты происходили иногда из-за ересей, которыми соблазнялась столица восточной империи (арианство, 335–381; монофелитство, 533–680; иконоборчество, 723–787, 815–842) и которые справедливо отвергались Римом. Иногда Рим и Константинополь расходились по вопросу о церковной икономии («неоникейская» позиция, унаследованная от отцов-каппадокийцев, 381 – ок. 400; позиция по отношению к «Энотикону», именуемая также Акакиевским расколом, 482–518), и общение прерывалось по этим причинам. Но какой бы ни возникал вопрос и кто бы ни был виноват, ясно, что за спором по конкретной богословской или дисциплинарной проблеме стояло все более проступающее различие в понимании авторитета римского «апостольского престола», с одной стороны, и господствовавшей на Востоке идеи соборного согласия – с другой.

Имперские структуры и «апостоличность»

Система пентархии патриархов, признанная de facto на Востоке в V в., еще до того, как она была включена в юридические и канонические тексты в VI и VII столетий, основывалась на понимании знаменитого 6-го правила Никейского собора (325). Ссылаясь на «древние обычаи» (άρχσΐα έθη), этот канон даровал «преимущества» (πρεσβεία) Церквам Александрии и Антиохии, указывая на Рим как на прецедент и образец («έπειδή και τφ έν 'Ρώμπ έπισκόϊαρ τούτο συνηθές έστίν»)[87]. На Востоке «преимущества» этих трех Церквей понимались как признание социального, экономического и политического значения трех городов. Когда Константинополь сделался «новым Римом», казалось совершенно естественным признать также и его новое значение. Поэтому в 381 г. было постановлено, что «константинопольский епископ да имеет преимущество чести (τάπρεσβεία τής τιμής) по римском епископе, потому что град оный есть новый Рим»[88]. В 451 г. Халкидонский собор одобрил это постановление, еще яснее выразив господствовавший на Востоке взгляд, что «отцы справедливо даровали привилегии престолу ветхого Рима» (т. е. подтвердив, что эти привилегии не восходят к временам апостольским). Он также превратил бывшие ранее лишь почетными преимущества Константинополя в каноническую власть внутри четко определенных территорий – имперских епархий Понта, Асии и Фракии, оправдывая новые «патриаршие» права столичного епископа тем, что Константинополь стал городом, получившим «честь быти градом царя и синклита» так же, как и Рим[89]. Таким образом, политическая или просто социально-прагматическая мотивация возвышения Константинополя ясна. В глазах восточных христиан она ни в каком смысле не противоречила 6-му правилу Никейского собора, которое также толковалось прагматически. Представлялось совершенно естественным, что «новый Рим» должен обладать равными преимуществами с «ветхим», присоединившись таким образом к «привилегированным» кафедрам, предстоятели которых вскоре получили титул патриархов, как и Иерусалим, добавленный чуть позже как великий центр паломничества.