Дань кровью
(Роман) - Юнак Виктор - Страница 20

Влиятельные в империи лица стояли и во главе третьей группировки, которая до поры до времени спрятала свои клыки и убрала когти. Она ждала своего часа, лишь изредка осмеливаясь подавать свои советы государю. Приверженцы этой группировки, называвшие себя истинными византийцами, тешили себя надеждою наслаждаться прочным миром под защитой османов и, равнодушно взирая на отчуждение ими городов и областей, убеждены были, что личные их интересы не пострадают, изменится только название защитников.

Желая найти разумный выход из создавшегося положения, Иоанн V пригласил к себе на совет представителей всех этих группировок. «Уж коли истина рождается в спорах, — подумал император, — предоставим этим лицам спорить (ибо спор — не удел монархов), а мы же будем в этих спорах искать истину». Иоанн не хотел признаться себе в собственной неспособности найти выход, хотя ситуация действительно была весьма и весьма сложной и запутанной. А спор предстоял жаркий. Это было видно по настрою окружавших его людей. Иоанн, казавшийся в своем парчовом, шитом золотом платье и короне, украшенной изумрудами и бриллиантами (как насмешливое напоминание о былых временах), таким маленьким на огромном монаршем троне, с надеждой и отчаянием смотрел на присутствующих.

— Итак, верные мои слуги и подданные, я жду от вас совета и помощи, — усталым голосом произнес Иоанн, будто этот совет начался не только что, а идет, по крайней мере, три часа.

— Позволь, державнейший и святой мой самодержец, изречь мне главную новость, пришедшую к нам, пусть и с некоторым опозданием, из приграничного Сербского королевства, — первым взял слово по своему старшинству патриарх Филофей Коккинос, слегка склонив голову и посмотрев на императора.

— Коли новость важна и имеет отношение к нашему делу, говори.

— Царствовавшая в Серрах вдова Стефана Душана, деспина сербская Елена, отошла от дел мирских и, поскольку уже давно находилась в сане духовном, удалилась в монастырь, где и пребывает в настоящее время под именем Елизаветы. Власть же мирскую она полностью отдала в руки преемнику своему и любимцу, деспоту Йовану Углеше, сыну Мрнявы.

— Как, он уже деспот? — удивился император.

— Да, ваше величество. Этот титул он принял из рук новоиспеченного короля македонского Вукашина, который ему, как известно, доводится единокровным братом.

— Однако какое это имеет отношение к нашему делу? — опомнился император.

— Непосредственное, державнейший и святой мой самодержец. На днях я получил от сего деспота предлиннейшее послание, которое я, дабы не утомить тебя, мой самодержец, и всех здесь присутствующих, позволю себе пересказать своими словами. Однако, по твоему желанию, мой государь, я оглашу послание с пергамента.

— Не надо с пергамента. Говори своими словами, блаженнейший Филофей.

Император еще не знал, как относиться к известию патриарха, и поэтому, чтобы поскорее перейти к сути дела, он согласился на более короткий вариант. Филофей все же, не надеясь на свою стареющую память, постоянно держал перед глазами скатанный в рулон пергамент с покаянным письмом Углеши.

— В послании говорится, как Стефан Душан сам себя без Божьего благословения назвал императором Сербии и Румынии, воспарив тем самым в своих мыслях и в своем величии власти столь высоко, что не только смотрел алчущими глазами на чужие города, которые ему не принадлежали, что не только неправедным мечом грабил тех, кто ему не сделал ничего плохого, не только таким образом лишал греческих свобод и управления людей, воспитанных и выросших в этих городах, но и неправду свою распространил в область божественную, когда отверг старые церковные уставы и вероломно нарушил установленные отцами границы и начал их перекраивать по своему усмотрению, поступая как некий небесный судия и вершитель, который устанавливает свои законы не только в земных, но и в божественных пределах, верша в них свою власть и волю. Так он, презрев все святые каноны, поставил патриарха, а тот, также пойдя по пути презрения всех канонов, сам себя и рукоположил, отторгнув дерзостно при этом и немалое число митрополий вселенской Христовой церкви, отдав их этому новоявленному патриарху, тем самым оторвав их от животворной главы церковной и бросив их в пустошь.

Филофей на секунду замолчал, переводя дух и взглянув на императора. По лицу Иоанна было видно, что он ждет продолжения. Филофей облизал пересохшие губы и продолжал не то читать, не то пересказывать.

«Я с самого начала, — пишет далее деспот Углеша, сын Мрнявы, — не мог переносить эту неправду и это разделение, желая все это исправить. Однако тогда это было не в моих силах. Не мог я безразлично наблюдать душевную гибель стольких людей под его рукой и властью; жизнь мне казалась безжизненной до тех пор, пока римляне не станут снова жить по римским законам. И вот ныне я, взяв в свои руки всю власть в данной мне Серрской области, вернул римлянам старые свободы, совсем освободив их от тирании Неманичей и неправды».

Димитрий Кидоний, которому надоело слушать то ли само Углешино послание, то ли дребезжащий от перенапряжения голосовых связок голос патриарха, что-то шепнул на ухо императору. Иоанн кивнул головой и выпрямился на троне, стукнув каблуками сапог по бархатной красной подушечке, лежавшей под его ногами.

— Нельзя ли покороче, блаженнейший Филофей?

Патриарх поднял на императора уставшие, слезившиеся от чтения глаза.

— Если короче, мой державнейший самодержец, то благочестивый Углеша по доброй воле, а не по принуждению возвращает вселенской церкви все отнятые храмы и митрополии и все патриаршие права, с чем он и прислал к нам никейского митрополита.

— Значит, деспот желает вновь воссоединить наши церкви?

— Да, ваше величество. И предлагает заключить союз для отражения возможных нападок османов на наши страны.

— Что ты, Кидоний, на это скажешь? — Палеолог решил сразу же взять быка за рога.

— Ваше величество, в наших с вами личных беседах я несколько раз имел такую смелость высказать вам свои замечания и советы. Могу их повторить и сейчас. Главная наша опора в нынешней тяжелой ситуации лишь в латинских странах. Они — единственные, кто может нам помочь.

— Да знаешь ли ты, сын мой, что это святотатство? — вспыхнул патриарх Филофей. — Как можешь ты, истинный христианин, советовать христианнейшему из всех правителей света искать поддержки у занесшихся раскольников? Или ты тоже, богохульник, предал святое дело Господа Бога нашего Иисуса Христа и переметнулся на сторону латинян?

— В подобном, святой отец, меня ни разу не заподозрил даже христианнейший император наш, — спокойно ответил Кидоний, снова повернувшись лицом к императору, однако понимая, что ему опять придется вступить в словесную распрю с патриархом. — Я считаю, державнейший и святой мой император, — продолжал Филофей, — что, пока не поздно, нам нужно примириться с болгарами и прислушаться к речам сербов, тем паче что деспот Сербии, господин Йован Углеша, став владетелем земель, искони принадлежавших нашим патриархам, есть человек мудрый, отличный, скромного поведения и совести, и полон страха Божьего.

— Однако ты, святой отец, забыл указать и то, что, когда славяне в чем-то нуждались, они всегда просили нашей помощи, когда же в чем-то нуждаемся мы, они, вместо помощи, втыкают нам в грудь острие копья. К тому же сейчас славяне бедны и не привыкли к дальним предприятиям, тогда как народы западных стран богаты, предприимчивы, а рыцари их пылают жаждой прославиться подвигами на чьей бы то ни было земле. Слава — вот их единственная корысть.

— Чем же можно попрекнуть болгар и сербов, людей, подобных нам, преданных Богу и имевших с нами в разные времена общие дела? — не сдавался патриарх.

— Смеху достойна помощь сербов, ненадежна — болгар, ибо они наше несчастие ставят себе в защиту от зла, которому могут подвергнуться от нас, если успеем оправиться… В них столько было к нам ненависти, что они пожелают и своего вместе лишиться, лишь бы только нашим делам вред нанести.