Смерть считать недействительной
(Сборник) - Бершадский Рудольф Юльевич - Страница 42

Я собирался выяснить у капитана, ветерана батальона, некоторые подробности интересовавшего меня подвига рядового Терентьева. По заданию командования я принимал участие в составлении боевой истории военно-восстановительных частей связи, и подвиг Терентьева непременно должен был найти отражение на ее страницах.

Зуев — человек лет сорока, с не бросавшейся в глаза внешностью, если не считать лишь того, что он совершенно седой, среднего роста, несколько угрюмый на вид, с крепко сомкнутыми челюстями, вначале посмотрел на меня недоуменно.

— Вас интересует случай с минным полем? Так ведь это когда уж было!..

Мне показалось, что Зуев отвечает чрезвычайно равнодушно. Чувствовалось, что он очень далек уже от этого боевого эпизода, отделенного от сегодняшнего дня громадным по военному времени сроком: почти двумя годами. И мне стало неловко, что я отвлекаю его от чего-то значительно более неотложного. Впрочем, мне и вообще-то, по совести сказать, было нелегко поддерживать с ним непринужденный разговор. Дело в том, что я лишь на рассвете прилетел из Москвы, где обнял наконец впервые за всю войну жену с сыном и дочерью — всю войну они пробыли в эвакуации, а я — на фронте; я был полон этой встречей до краев и понимал, что так и свечусь радостью. А Зуеву было некого обнимать… Как раз на днях, уже после войны, в этом самом зелененьком Грюнштедтле, он — как мне рассказали в штабе батальона — случайно узнал, что сталось с его семьей, следы которой он разыскивал более четырех лет. Он тоже был москвичом. И семью имел такую же, точь-в-точь, как я: жена, дочь, сын. Но в июне сорок первого они гостили у тещи Зуева в Белоруссии, и, как теперь выяснилось, были угнаны оттуда в Германию и уничтожены…

Зуев спросил меня:

— Вы не спешите? Тогда я расскажу вам о Терентьеве позже, вечером, когда мы с вами уйдем отсюда. Не возражаете? А то у меня сейчас спешных дел много.

Я не возражал. Обождал, пока он освободится, и повел к себе домой — в гостиницу.

Путь был далек, но и за всю дорогу мне не удалось выжать из него ни слова. Даже когда я попросил у него спички — закурить, он протянул мне их без звука, а в ответ на мою благодарность лишь безмолвно кивнул головой.

И только в гостинице его почему-то прорвало. Видно, чересчур долго отмалчивался человек. А тут — пришел к нему совершенно посторонний. Перед посторонним, бывает, легче выговориться. Начал он, впрочем, с Терентьева.

— Значит, вам Терентьев нужен, товарищ писатель? Ясно… Ну, что я вам о нем скажу? Рядовой боец, и даже профессия не геройская: не разведчик, не танкист, не летчик-истребитель. Простой солдат из военно-восстановительных частей связи, которые ремонтируют постоянные линии в тылу фронта. Может быть, ему за всю войну даже гитлеровца живого ни разу видеть не довелось — разве что пленных. И не красавец. Впрочем, можете его изобразить, конечно, каким хотите: парень он ничего. И роста приятного, и обходительный, и глаза с искоркою. Знаете, со смешинкой такой. Цвета, правда, не помню, но глаза хорошие: смотрит, что надо сделать, и делает! А эпизод, который вас интересует, произошел под Самбеком. Забыли такой? Напомню. Миусфронт, сорок третий год. Гитлеровцы понастроили там такого, что нигде в другом месте, пожалуй, ничего похожего и увидеть было нельзя.

Простите, отвлекусь чуть-чуть. Пришлось мне недавно летать в командировку в Москву. И вот, впервые за всю войну увидал я нашу родную землю сверху, из-под облаков. Как это страшно — сверху на нее смотреть, никогда не думал! Сколько на ней ран: и колотых, и рубленых, и рваных! Идет, глядишь, трактор по полю, идет и идет, борозды прокладывает. Вдруг — стоп, нет дальше ходу: воронка от пятисоткилограммовой бомбы. А за ней вторая, третья… Сверху все это как на ладони видно. И виляет трактор раз, и второй, и третий — мука, а не пахота… А в иные траншеи вода натекла, поблескивает. До самого края натекла — черная, мертвая… Вот так… Впрочем, вы не помните, к чему я начал вам это рассказывать?

Зуев неожиданно потерял нить рассказа на полуслове и умоляюще, тревожным взглядом уставился на меня. Я сделал вид, что ничего не случилось.

— Вы рассказывали о Миусфронте.

— Да-да. Спасибо. Что-то после этой поездки в Москву у меня стала пошаливать память… Так вот, я думаю: если бы мне сейчас довелось пролететь над Миусфронтом, то даже сейчас, спустя два года, я увидел бы там одну мертвую землю. Ее, наверно, никогда больше пахать не придется, там минные поля — как плантации: на десятки километров подряд. Только урожай с этих плантаций другой… — Он помолчал.

— Но все же прорвали мы этот Миусфронт. А гитлеровское командование знало: одолеем его — и откатываться их частям тогда на сотни километров без остановки, задержаться нигде не смогут.

Может быть, вы скажете, что в преследовании жарче всего достается пехоте? Заблуждение распространенное. Но нет. Еще тяжелее ремонтникам-связистам. Они обязаны восстановить всю вывороченную связь знаете с какой скоростью? С той же, с какой противник драпать успевает! А связь — фундаментальная. Прикиньте-ка, что стоит одни столбы поставить. Это вам не времянка — пара ниток на шесте! На передовой люди порой огулом меряют: раз, мол, человек в тылу, значит, его и за человека считать нечего. Хотел бы я посадить такого героя на телеграфный столб — линию натягивать, и чтоб его сверху пулеметный дождик покропил… Узнал бы он, каково «тыловику» — связисту постоянных линий! Впрочем, вы не думайте, я не слепой патриот своих частей, я — по справедливости…

Ну так вот… Получил тогда взвод Терентьева задачу: восстановить под Самбеком участок постоянной связи. Объяснять вам, что такое задержка со связью, не стану, сами понимаете. Хотя фундаментальная связь тянется из тыла и тянут ее тыловики же, но проволочка с нею может стоить жизни тысячам фронтовиков… А в дополнение к создавшейся обстановке еще такой момент: что ни сотня метров отвоеванной территории, то километр обхода вокруг минного поля…

Досталось Терентьеву рыть очередную яму для столба на самой вершине кургана. Обзор с кургана — вся степь видна. И увидал он оттуда то самое, что я потом с самолета, — я с ним разговаривал после, он мне именно так и объяснил. И непереносимо тяжко ему стало. За все: и за муки родной земли, и за то, что он до сих пор ни одного фашиста сам не уничтожил — мы ж «тыловики»! А еще — это я вам не с его слов расскажу — сам испытал… там сквозь запах трупов и пороховой гари такой горький и свежий запах чебреца пробивался, что с ума сводил… И пришел Терентьев к командиру взвода и доложил: «Разрешите, товарищ техник-лейтенант, для сокращения времени минные поля не обходить. А так — прямиком провод тянуть!»

Посмотрел командир взвода Терентьеву в глаза: рехнулся, что ли, солдат? Но только увидел, что нет. Черными, как степь, — рассказывал мне потом, — глаза у Терентьева стали, а они ведь, казалось, никогда без смешинки не жили. И разрешил ему техник-лейтенант. Потому что был старым солдатом и понимал цену связи — знал, что еще неизвестно, что дороже на войне: артиллерию подтянуть поближе к врагу или же линию связи наступающему дать!

И пошел Терентьев через минное поле. Напрямик…

Ступает шаг — и осматривается: не задел ли где проводом за какой-нибудь бугорок; смерть ведь и сзади умеет нападать. Еще шаг ступает — еще раз осматривается. А сердце колотится так, что иной раз просто-таки не пускает следующий шаг сделать. Чтобы легче ступать было, он босиком шел, сапоги снял. Но все равно ноги как пудовые. И чем ближе к краю поля, тем еще тяжелее становятся, совсем не слушаются…

Я перебил Зуева:

— Но вы же сказали, что он по своей собственной инициативе предпринял этот рейс?

— Что ж из этого? — возразил Зуев. — Он и не раскаивался. Но сердцу не прикажешь не колотиться… Даже больше вам скажу. Когда он прошел уже почти все поле — оставалось метров семьдесят, — он вдруг заметил, что товарищи, которые ждут его, ничего как будто не делают: так за него боятся. И он как закричит на них: «Что вы на меня уставились? Цирк вам тут, что ли? Кто за вас будет столбы ставить?! Лодыри!»