Смерть считать недействительной
(Сборник) - Бершадский Рудольф Юльевич - Страница 13

— На работу, уже шесть часов. Но вы спите, сколько хотите. Просто, когда будете уходить, хлопните дверью — у меня английский замок. Ну, говорите: на который час поставить вам будильник?

Козаченко долго ворочался, после того как за хозяйкой закрылась дверь, но в конце концов все же уснул. Проснулся опять уже от звона будильника. Стрелки показывали десять. В комнате было светло, и он увидел на ночном столике у кровати почти нетронутым весь свой хлеб и сахар, а около них — записку. Она была без обращения: «Простите, что лишила вас пайка, наверно, на целый день, но не было сил удержаться, чтобы не взять совсем ничего: как снова являться к сыну с пустыми руками? Он ведь такой крошка — ничего еще не понимает…»

Козаченко бережно отщипнул маленький кусок от хлеба, так же бережно подобрал крошки и методично прожевал все это, а потом тихо ушел из чужой квартиры.

И, лишь подходя к комендатуре, вспомнил, что не знает ни имени женщины, ни фамилии ее и никогда, конечно, не сумеет отыскать ее дом и улицу в городе, который стал так близок ему, близок на всю жизнь, и вместе с тем совершенно не знаком…

1941

Редактор

С Евгением Петровым меня свел рассказ «Ночь», написанный мною в Ленинграде во время блокады в ноябре 1941 года. Опубликовать этот рассказ в Ленинграде в ту пору было негде. Ток в типографии отпускали только для печатания газет, последний номер журнала «Звезда», вышедший в октябре 1941 года, был напечатан уже так: немногие оставшиеся в Ленинграде сотрудники редакции — те, которые не ушли на фронт и не отправились в эвакуацию, — вместе с типографскими рабочими вручную вращали валы печатных машин.

В январе 1942 года я по вызову Главного политуправления Армии прилетел из Ленинграда в Москву за новым назначением. Москва была непривычно пуста. Мне случалось наблюдать, как из поезда метро на станции «Дворец Советов» выходило пять-десять человек и столько же садилось. И это в такое время дня, которое прежде именовалось часами пик!

С вещевым мешком за плечами я отправился к себе на квартиру, но еще с улицы увидел, что стекла во всех моих окнах высажены взрывной волной и крупный снег, чуть покружившись в проемах, плавно влетает в комнаты. Только в одной форточке уцелело стекло.

Я поднялся на второй этаж, позвонил. Никто не ответил.

Нажал кнопку еще раз и долго-долго не отпускал.

Ключа у меня не было. Мои, конечно, увезли его с собой в эвакуацию. Я рассчитывал, что дверь откроет сосед.

Но он не откликнулся. Зато из смежной квартиры выглянула на площадку старушка. Я слабо помнил ее, она же узнала меня сразу и сказала, что сосед переведен на казарменное положение и наведывается в квартиру редко. Пригласила зайти к ней.

Я предпочел уйти. Что мне было здесь теперь делать?

И я отправился в гостиницу «Москва».

Странный быт царил тогда в этой гостинице. Большинство ее постояльцев были москвичи — такие же, как я, командированные. По временам они набирали номера своих домашних телефонов, и в трубке долго и безнадежно слышались протяжные тоскливые гудки… Несколько раз проделал это и я, но и со мной не случилось чуда.

И еще: для постояльцев «Москвы» не существовало различия между днем и ночью. И ночью и днем к подъезду гостиницы подкатывали «виллисы», «эмки», полуторки, иной раз даже танки, спешно высаживали пассажира с таким же вещевым мешком, как мой, или, наоборот, забирали уже поджидавшего их человека с собой: на Центральный фронт (штаб его все еще размещался в зоне подмосковных дач), на Калининский, на Юго-Западный…

Ни днем ни ночью с окон вестибюля и холлов гостиницы не снимали черных штор из плотной ломкой бумаги: дни стояли короткие, и не стоило каждое утро расшторивать окна. Днем и ночью встречались нежданно друзья в коридорах, и далеко разносились их голоса:

— Георгий, ты?! Живой?! А у нас прошел слух…

— Как видишь, сведения преувеличены. Это Гайдар у нас на фронте погиб. Должно быть, с ним спутали…

— А ты не знаешь подробностей гибели Аркадия? Ведь нам тут ничего не известно…

— Нам тоже. Мы больше в тех местах не бывали… Но погиб он геройски — это сведения, полученные уже через разведчиков, точные, а разведчикам рассказывали местные жители. Колхозники похоронили его отдельно. И могилу обозначили…

Кинооператор Борис Шер упросил пилота взять его в боевой вылет вместо стрелка-радиста. Шеру наспех объяснили, как обращаться со спаренными пулеметами, он дал слово, что усвоил все.

В воздухе на самолет напал вражеский истребитель. Шер прекратил съемку, с ученическим старанием взял фашиста на прицел… И первой же очередью сбил его! А затем успел еще заснять, как гитлеровец врезался в землю.

Шера наградили орденом Боевого Красного Знамени, а студия премировала его за первоклассные кадры.

Жил Шер тоже в «Москве» и ходил гордый, с новеньким орденом.

Вообще, в этих коридорах в те месяцы можно было встретить очень много писателей, корреспондентов, кинооператоров — людей, подвижных по самой профессии своей, связанных со столицей.

Не знаю, какие тогда выходили литературно-художественные журналы в Москве, на фронт, во всяком случае, не попадал ни один. А из тонких изредка доходил лишь «Огонек». Подписывал его в качестве редактора Евгений Петров, но я видел по «Правде», что он активно работает фронтовым корреспондентом, и предполагал, что в «Огоньке» он только числится по старой памяти.

Впрочем, какое это имело для меня значение? Я отнес «Ночь» в «Огонек». Адрес для ответа указал — «Гостиница „Москва“» и предупредил секретаршу, что я приехал в Москву за назначением и сколько здесь пробуду — не знаю; поэтому, если возможно, пусть рассказ прочтут скорее.

В ту же ночь, часа в два (я уже лег спать), в дверь моего номера раздался громкий стук.

Я натянул штаны, намотал портянки и вбил ноги в сапоги — это было делом секундным, этому мы на фронте научились быстро — и крикнул: «Входите!»

Но никто не откликнулся.

Я разозлился. Что за манера будить человека среди ночи, а потом играть с ним в молчанку!

Подскочил к двери и с силой распахнул ее.

Коридор освещался сорокаваттной синей лампочкой, она светила как бы шепотом, и я не узнал в ее рассеянном и чуть таинственном свете стоявшего за дверью высокого человека в военной форме, который наклонил к двери голову, словно прислушивался: отвечают ему или нет? Бросилось в глаза, что человек был очень аккуратно, по-воински подпоясан — ни складочки спереди на гимнастерке.

Заметив не успевшие исчезнуть с моего лица следы раздражения, он несколько смутился.

— Извините, вы, наверно, кричали мне: можно? Я недавно контужен… Впрочем, что ж я не представляюсь? Давайте знакомиться. Вы — Бершадский? А я — Петров.

Действительно, передо мной стоял Петров. Как я сразу не узнал его? Тон его был настолько обескураживающе прост и любезен, что пришла моя пора смутиться.

Должно быть, он понял мое состояние.

— Ну, раз я все равно к вам ворвался, извините еще и за то, что так поздно. Но понимаете, целый день пришлось пробыть на фронте, ваш рассказ попал ко мне только сейчас, а когда я дочитал его до адреса, то увидал, что мы — соседи. Зачем же откладывать разговор на завтра, если можно встретиться сегодня. Верно?

Я пригласил его войти. Он поблагодарил, по-прежнему откровенно рассматривая меня во все глаза. Вероятно, я был ему чертовски интересен чем-то в эту минуту. А может, он вообще каждого нового человека так рассматривал. Даже наверное.

— Слушайте, а я ведь не знал вас до сих пор, — заметил Петров. — Состояли в одной писательской организации, а ничего не читал из того, что вы писали, не знал, чем вы дышите. Глупо, скажете? Хуже, безобразие! Но зачем нам сидеть у вас? У вас, я вижу, ничего нет, а я живу по-хозяйски, как буржуа: у меня роскошный черный кофе, собственный кофейник. Вы любите кофе? Идемте!