Шорох сухих листьев - Кнорре Федор Федорович - Страница 16

Утром телефон зазвонил неожиданно рано, и Платонов, только что вылезший из ванны и размышлявший о том, как все-таки приятно иметь у себя в квартире такую штуку с горячей водой все время под рукой, кинулся к телефону, чуть не упав на скользком полу, и мокрыми руками схватил трубку.

- Знаешь, ничего не получилось, - с досадой сказала Наташа. Навязались эти путевки на мою голову, и отказываться уже неудобно.

- Тебе дали путевку? Зачем же отказываться? Это хорошо.

- Да будь это обыкновенная, я бы в два счета плюнула на нее, а это в Карловы Вары, неудобно отказываться, скажут, зачем вы заказывали. Ужасно неудачно. Ты тут, а мне приходится уезжать.

- Ну что же делать. Мне тоже пора.

- Так неудачно вышло... Сегодня к шести ты являешься ко мне. Грандиозное торжество. Ты же приглашен специально для этого торжества со всеми прочими почетными гостями. Ну, это по случаю присуждения мне ученой степени. У тебя рубашка чистая есть с собой?

Платонов посмотрел на свою нейлоновую рубашку, гордость тети Люси, купленную на его деньги и подаренную ему к дню рождения. Вчера он ее выстирал в умывальнике, теперь она лежала, высыхая на полотенце.

- Она у меня всегда чистая.

- Понимаю, - сказала Наташа. - Ты приезжай пораньше, я тебе пришью пуговку.

И действительно, когда он приехал, она сразу заставила его пойти в ванную. Притворив дверь, он стащил через голову и отдал ей рубашку, а сам присел, сгорбившись, на край ванны и стал ждать. Теплая ванная комната вся сияла голубым кафелем, хромированными кранами и трубами, под ногами лежало и мягко пружинило что-то нежно-розовое, стеклянная полочка была заставлена множеством разноцветных флаконов, и в великолепном зеркале на этом фоне отражался Платонов без рубахи, сидевший на краю молочно-белой ванны с мохнатым полотенцем на худых плечах.

Наташа что-то долго возилась с пришиванием, и Платонов, не дождавшись, робко высунулся и вышел из ванной, кутаясь в полотенце, заглянул в комнату и увидел, что Наташа сидит у окна и, закусив губу и глубоко задумавшись, смотрит на рубашку, расстеленную у нее на коленях. Она медленно обернулась к Платонову.

- Ты помнишь бабушку? Ты-то помнишь. Вот она бы сегодня одна радовалась, не понимая, что, в сущности, радоваться совершенно нечему.

- Не понимаю все-таки! Как это нечему? Странно как-то! Ты ведь честно, по праву...

- Да, я не украла и не по блату получила, вот вы с бабушкой вдвоем и радовались бы, - она усмехнулась, глядя на то, как он ежится, высовываясь из-за двери, прикрываясь полотенцем, и бросила ему рубашку.

Встряхнувшись, она невесело засмеялась и окликнула его.

Платонов уже нырнул в ванную и теперь снова высунул голову.

- Коля, ты должен это знать! - Она опять засмеялась и произнесла торжественно: - Ты единственный в мире человек! Единственный в моей жизни человек, которому я мыла ноги... Пуговицу мне, кажется, случалось пришивать, но это было давно, и я даже не помню кому. И зря пришивала.

Она ушла переодеваться, а Платонов остался один, гостей еще не было, только какая-то очень важная тетка с большой брошью на груди звенела посудой, накрывая на стол, и, чтоб ей не мешать, он ушел в кабинет и сел на ярко-синее, покачивающееся креслице.

Первым из гостей явился Иннокентий Викентьевич, с которым Платонова уже познакомили на ледяном представлении. Он поздоровался с Платоновым и рухнул в кресло, разбросав руки и ноги, изображая полное изнеможение. В доме он был вроде своего человека, вероятно, потому, что по какой-то линии был не то помощником Наташиного мужа, не то секретарем. Пожалуй, скорей всего секретарем.

Повалявшись в изнеможении, лениво оглядывая комнату, он достал фарфоровую фигурку, повертел ее, разглядывая со всех сторон, и небрежно поставил ее не на то место, где она стояла. Потом он прошелся по кабинету, взял со стола тонкую пачку исписанных листов, небрежно просмотрел и хмыкнул и так же небрежно отложил, точно сказал: "Ах, это? Знаю, надоело!"

Платонов смотрел на его упитанное, чрезмерно сытое лицо, на его большой с двумя извилинами, какой-то холеный нос нежного цвета лососины, на узенькие модные отвороты его просторного костюма, стараясь побороть чувство неприязни.

Иннокентий Викентьевич продолжал обход комнаты, все что попало хватая, разглядывая и тут же безразлично откладывая, и наконец наткнулся на коробку с шахматами, отпихнул ее тоже, задумался и уставился на Платонова, так что тот подумал, что он сейчас захочет и его взять в руки, повертеть и отложить в сторону. Но он не притронулся, он просто соображал, как можно использовать Платонова, и, видимо, придумал: предложил сыграть в шахматы.

Чтоб только с ним не разговаривать, Платонов согласился, стал играть, не думая и без всякого интереса. Ему казалось, что серьезно играть с таким лососиным носом человек никак не может, и жестоко ошибся - Иннокентий играл очень хитро, с множеством мелких подвохов и ловушек, и Платонов глупо попался в одну из них и почти даром отдал фигуру. После этого он стал играть в полную силу, почти выровнял положение, но слишком уж много было упущено вначале.

Сдерживая досаду, он равнодушно сказал:

- Нет, ничего уже не получится. Проиграл!

- Кто проиграл? - спросила Наташа, входя в комнату и здороваясь. Конечно, бедный Платонов проиграл?

Платонову теперь страшно хотелось сыграть как следует, но было уже поздно, в передней звенели звонки, новые гости громко здоровались, шумели, проходили в комнаты и, похохатывая, потирали руки при виде накрытого стола, на котором уже не оставалось свободного места, все было украшено молодой зеленью, и среди дымчатых, отливающих радугой бокалов, графинов и пузатых бутылок, ваз и блюд с закусками и множества разных тарелочек горками лежали длинные огурцы, от которых пахло весенней свежестью. Платонов вспомнил, что ему поручили купить семена хорошего сорта для огуречной рассады, которую начнут высаживать на грядки еще недели через две.

Последним, позже всех гостей, примчался с какого-то совещания Наташин муж, все сели за стол и тотчас, с шумом отодвигая стулья, встали, как только Иннокентий поднял тост в честь Наташи. Наташа выглядела стройнее и красивее, чем когда была девочкой. Литой серебряный медальон на цепи с головой Нефертити был единственным украшением на ее гладком, обтягивающем черном платье. Она держалась удивительно просто и хорошо, с удовольствием, хотя и весело - с еле уловимой умной насмешливостью, принимая чрезмерно пышные поздравления.

Потом, когда глаза у всех заблестели, за столом поднялся шум, знаменитый скрипач приставал к своему соседу-ученому с вопросами насчет антивещества, а тот отшучивался и, смеясь, тянулся к другой кучке, где рассказывали анекдот.

Сидевшая рядом с Платоновым дама в вечернем платье, - он ее принял за бывшую опереточную артистку, а она оказалась руководительницей физической лаборатории, - крикнула через стол:

- Наташа, да познакомьте вы нас с соседом!

Наташа, раскрасневшаяся, весело вскочила с бокалом в руке:

- Товарищи, тут все знакомы, кажется? А это вот: мой Платонов! Директор моей школы! В родном моем городе! - Она поклонилась и, смеясь, села.

За столом стоял уже общий неровный шум разговоров, смеха, звона посуды и окликов через стол. Платонов сидел, чувствуя тут себя точно на отлете, но и это ему было все равно, и думал, что вот так в суете проходит последний вечер с Наташей, и не сразу расслышал, что ему задают уже во второй или в третий раз один и тот же вопрос.

Иннокентий, у которого его лососиный нос утратил нежный цвет и стал малиновым, деликатно постукивал пальцем ему по плечу, обращая внимание на спрашивавшего.

Платонов полуобернулся и увидел помятое, скучное, мягкое лицо человека с большими желтыми зубами. Говорил он удивительно: даже в общем шуме не считал нужным повысить голос, так был уверен, что все обязаны расслышать, что он скажет. Платонов только глянул, и ему уже захотелось возражать и спорить, едва расслышав слова: "...вот вы живете на периферии, и вы, конечно, думаете..."