Шорох сухих листьев - Кнорре Федор Федорович - Страница 11

Голубой сервиз - это были четыре большие тарелки и несколько разрозненных маленьких и большая, никому не нужная суповая миска с голубыми каемочками.

Наташа, не отвечая, торопливо, рывками стягивала бугристый узел, из которого уже торчали валенки, туфли и ручка кастрюльки, а бабушка семенила из угла в угол, и сердце у нее разрывалось, и она поочередно то ужасалась, что приходится бросать старую мясорубку, и пыталась ее как-нибудь всунуть в узел, то впадала в отчаяние, потому что таких узлов никто не сможет поднять, и умоляла все бросить и ничего с собой не брать.

Платонов выкопал тогда на огороде яму и предложил зарыть в ней голубой сервиз, и бабушка обрадовалась, принесла и подстелила соломки, должно быть, для того, чтоб вещам там было помягче лежать, и пошла таскать туда всякую всячину и даже кочергу всунула: пускай проклятым не достается!

С убитым видом она смотрела, как Платонов заваливает яму землей, и вздыхала: "Точно на похоронах, правда, Коля? Не увижу я больше ни тарелочек этих, ни котелка, ничего!.." И так потом оно и оказалось: ничего этого она не увидела.

Потом все оделись, присели на минуту перед дорогой я вышли и заперли дверь на висячий замок. Бабушка со слезами целовалась на прощание с соседкой, а Платонов, пошатываясь под неудобной тяжестью узлов, потащил вещи на станцию и там все сложил в уголке за печкой, и все трое они сели, стали ждать поезда, который мог прийти, но мог и не прийти больше никогда.

Бабушка скоро уснула на узлах, а Наташа в своем синем лыжном костюме сидела рядом, уложив голову бабушки себе на колени, и когда та вздыхала или тихонько стонала во сне, она гладила ее, шептала, как ребенку: "Спи, спи..." - и, подняв глаза, встречалась взглядом с Платоновым, и они оба почему-то улыбались.

У Платонова ломило плечи и поясницу после работы, и он давно не высыпался, и теперь минутами сознание заволакивала сонная дымка, радуги играли перед глазами, и по временам его как будто слегка начинало покачивать, и ему вдруг представлялось, что кругом уже нет ни войны, ни вокзала, ни бабушки, а это Наташа на коленях баюкает их спящего ребеночка; и может быть, и Наташе что-то казалось похожее, потому что она улыбалась каждый раз, встречаясь с ним взглядом.

Так они не двигаясь провели всю ночь, и подступило утро, поезда все не было, но Платонову пора было идти на работу. Все попрощались, думая об одном и том же: что видятся они, вероятно, в последний раз в жизни, потому что в те дни так многое происходило с людьми в последний раз...

Через час он уже был на своем месте, на дне противотанкового рва, а к полудню, когда фашистский самолет-разведчик начал кружить над мостом, он уже настолько отупел от усталости и бессонной ночи, что даже головы не поднял, чтобы на него взглянуть, а вечером еле тащил ноги, возвращаясь в город последним.

Он прошел мимо дома бабушки, мельком отметил, что замок висит по-прежнему на двери, но где-то в его усталом мозгу, точно заноза, засела и беспокоила его какая-то мысль, но он никак не мог понять, что это было такое. Почти засыпая на ходу, он все думал, вспоминал: что бы это могло быть такое? И вдруг ясно вспомнил: из трубы шел дым!.. От неожиданности даже сон слетел с него, он повернул обратно, и еще издали в густеющих сумерках увидел, что не ошибся.

Он вытащил из кармана ключ, внимательно осматриваясь, прошел через палисадник и, потихоньку повернув ключ в замке, вытащил дужку замка из петель, стараясь не стукнуть железом. Потом он отворил дверь и увидел Наташу.

- Входи, - сказала она и посторонилась. - Ты заметил дым?

Они вошли в кухню, где было тепло натоплено, потрескивали дрова в плите и клокотала кипящая в большом чугуне вода.

- Я через чердачное окошко влезла, я умею, - говорила Наташа, передвигая на плите кастрюлю так, что вода с громким шипением, обращаясь в пар, взлетала облачком, заставляя ее, отворачиваясь, жмуриться. - С бабушкой мы доехали до Большой станции, и там я ее посадила в московский поезд. В Москве ее встретят. Я ее посадила и вдруг поняла, что теперь я, собственно, совершенно свободна. Вот я и вернулась... Ты когда мылся в последний раз?

- Давно, - сказал Платонов и хотел сесть на табуретку, потому что ему трудно было стоять, но Наташа потянула его к кухонному столу, и он почти в полусне опустил руки в приготовленный ему таз, зачерпнул воды и, нагнувшись, без конца начал окунать в очень теплую воду свое обветренное и давно застывшее от холода лицо до тех пор, пока Наташа не сказала "хватит" и не оттолкнула от таза. После этого она дала ему полотенце и позволила сесть, и он, прислонившись к стенке, задремал на несколько минут, а когда очнулся, увидел, что Наташа уносит, подняв с пола, лоханку. Она ногой толкнула дверь и с размаху выплеснула горячую воду с черного крыльца.

Платонов заметил, что от его ступней идет пар, и они удивительно чистые, розовые, и видно, что они очень довольны, что их выкупали, но, так как все это, по-видимому, снилось, он нисколько не удивился. Наташа поставила перед ним большую чашку чаю, очень сладкого, и нарезала хлеб. От чая он совсем проснулся, и силы к нему вернулись так, что он даже хотел встать и обуться, но Наташа принесла в охапке свернутый тюфяк и подушку, раскатала его и заставила лечь на полу, против топки, где было теплее всего. При этом она говорила: "Иди сюда, вот так, а теперь ложись! Только, пожалуйста, ничего не говори: во-первых, я не желаю ничего слушать, и, во-вторых, ты еле живой".

Наташа села на бабушкину низенькую скамеечку для ног и время от времени открывала дверцу, чтобы помешать угли, а когда закрывала дверцу, в ней раскаленно светились четыре круглых отверстия. Было удивительно тихо, улица точно замерла, и самым громким звуком было потрескивание прогоравших в плите дров. Большие старые башмаки Платонова, связанные за шнурки, покачивались над плитой.

Картонный бабушкин репродуктор захрипел, зашуршал и начал передавать бодрым голосом нестерпимо ужасную, полную недоговоренности и тревоги сводку, и как раз посредине в комнате погасла лампочка - выключили свет. Они дослушали сводку в темноте и долго молчали.

- Все-таки не пойму, зачем ты сюда вернулась? Все, кто могут, уезжают и уходят. Слыхала сводку?

Наташа все сидела на низенькой скамейке, облитая мерцающим светом раскаленных горящих углей.

- Ты совсем не то хотел спросить, - усмехнулась Наташа. - Ты закрывай глаза и слушай, а я буду говорить... Я даже не знаю, что тебе ответить на то, о чем ты хотел меня спросить. Может быть, я тогда с ума сошла? Наверное, бывают такие сумасшедшие, которые отшвыривают от себя все самое главное и драгоценное в жизни, а носятся, как дураки с писаной торбой, с каким-нибудь обломком кирпича или мешком сухих листьев, уверенные, что это и есть все сокровища мира?.. А что заставляло меня проходить по аллейкам парка и, улыбаясь, небрежно кивать на ходу тебе?.. Ух, как бы я сейчас дала по морде этой гадине за одну только эту улыбочку!.. А ты понял, что я приехала тогда в город только ради того, чтобы тебя увидеть? И каждый день ходила в парк, чтоб увидеть тебя. Да, для этого, только для этого...

И ты еще спрашиваешь, почему я вернулась? Да как же мне не вернуться? Я же здешняя. Тут мое все. Все мое, и ты тут. Точно я шла-шла куда-то и на стену наткнулась. Кажется, во мне давно уже что-то накапливалось, накапливалось и перелилось. Здесь мой родной городок, всеми переулочками мною обеганный. Тысячи ниточек ко мне тянутся от домов, деревьев, людей, и все ниточки оказались живыми, они не оборвались, как я думала. И городок уж такой он заштатный и маленький, а вот он копает изо всех сил окопы, готовится до последнего бороться за свою жизнь, и мои девчонки, с которыми я росла, копают, и матери их, бросив детей одних, копают, и мальчишки уже солдаты... И оказывается, я всех вас люблю, никого, кроме вас, не люблю на свете, а почему-то только вас, ну вас всех к черту, буду и я тоже с вами копать, окаянные. И я больше ничего не знаю и не желаю слушать - спи!