Голубое зарево (в сокращении) - Днепров Анатолий - Страница 25

- Как же быть?

- Слушать внимательно, если вдруг услышим что-нибудь подобное в институте, то...

2.

Вдоль тротуаров неслись тучи пожелтевших листьев, земля в скверах подернулась сединой, прохожие торопились скорее скрыться в домах. Профессор Соколов, придерживая шляпу рукой и наклонив низко голову, шагал вдоль главной улицы Рощина. Он никогда не был в квартире Котонаева. Он шел нехотя, помимо своей воли, как идет человек к зубному врачу. Просто не было другого выхода.

Соколов охотно беседовал с коллегой в стенах института, но там все касалось только дела, а разговор в домашних условиях предполагал какую-то степень интимности, которой Соколов больше всего боялся.

Немного задыхаясь, профессор остановился возле большой дубовой двери, на которой висела бронзовая табличка: "Котонаев". Он нажал кнопку звонка.

- Оставьте почту в ящике направо, - услышал он резкий голос Котонаева.

- Это не почта, Валерий Антонович. Это я, Соколов.

Короткая пауза.

- Алексей Владимирович?

- Да.

- Боже мой! Одну секунду, я приведу себя в порядок. Или нет, заходите.

Щелкнула задвижка, и дверь распахнулась.

- Проходите, Алексей Владимирович, я сейчас! Идите прямо в кабинет!

Котонаев в пижаме скрылся за боковой дверью, а Соколов прошел в кабинет.

В нем все было по-современному. Вместо письменного стола - легкий секретер. На выдвинутой полке стояла портативная машинка. Книги расположились на подвесных полках, удобных и красивых. Их было немного и, видимо, не здесь находилась главная библиотека ученого. Низенькая тахта, скромное, но изящное кресло, несколько легких стульев.

Соколов обратил внимание, что за стеклом секретера стоял необычный портрет Альберта Эйнштейна. Великий старик в грубой шерстяной кофте писал на доске формулы, поддерживая рукой брюки. Знакомая львиная грива, растрепанные усы...

Соколов долго всматривался в трагически-мудрые морщины великого ученого, который всю жизнь бился над раскрытием таинственной гармонии мироздания.

- Любопытный портрет, не правда ли, Алексей Владимирович? Мне его подарили в Принстоне.

- Замечательный. Добрый день!

Ученые пожали друг другу руки. Соколов заметил, что улыбка у Котонаева не столь веселая, сколь виноватая.

Валерий Антонович начал говорить первым:

- Вы знаете, то, что сделал Эйнштейн в области создания единой теории поля, не так уж и бессмысленно, как некоторые пытаются утверждать. Сейчас я собрал все его последние работы и обнаружил в них ряд интересных мыслей. Просто старику не хватило времени.

- Вы занимаетесь теорией поля?

- Да. Это чертовски увлекательная вещь. Мне кажется, что эйнштейновский детерминизм не лишен глубокого физического смысла.

Котонаев говорил быстро, как бы боясь, что Соколов его прервет. Он даже не поинтересовался, зачем пришел его коллега.

- Помните, Нильс Бор говорил, что будущая физическая теория должна быть сумасшедшей, и он отверг идеи Гейзенберга из-за их слишком примитивного безумия. Читая работы Альберта, я пришел к выводу, что в переводе на наш язык высказывание Бора нужно понимать так: будущая физическая теория должна быть очень нелинейной. Эйнштейновские уравнения чертовски линейны, а это значит, что и он не мог избавиться от наваждения рассматривать явления ядерной физики изолированно от Вселенной. А что говорил Фред Хойл? Неразбериха в мире элементарных частиц исчезнет, если мы сумеем связать законы ядерных превращений с законами Вселенной. Чертовски грандиозно, не правда ли?

- Очень...

- Это одно целое, единое! Нужно найти связующее звено. Смотрите, Алексей Владимирович, что мне удалось показать.

Он раскрыл лежавшую на тахте папку с исписанными листами бумаги.

- Мне удалось показать, что можно построить функции, которые плавно описывают сильное, слабое, электромагнитное и гравитационное взаимодействия. Если мы возьмем уравнение Клейна-Гордона...

Соколов засмеялся и поднял обе руки вверх.

- Избавьте меня от Клейна-Гордона! До них я едва-едва успел добраться!

Котонаев умолк на полуслове.

- Я плохой дипломат, Валерий Антонович, - начал сдержанно Соколов. Поэтому я прямо начну с дела, вернее, с одного вопроса. Почему вы практически оставили работу в институте?

Котонаев, конечно, ждал этого вопроса. Но он ответил не сразу. Он закусил нижнюю губу, заложил руки за спину и прошел в дальний угол кабинета. Там он остановился, повернулся к Соколову и спросил:

- Почему вы меня об этом спрашиваете?

- Просто потому, что не могу понять, как в такой момент вы можете оставить работу.

- Оставить? - Котонаев театрально засмеялся. - Вам ли об этом спрашивать, Алексей Владимирович!

- Понимаю. Обиделись, что не вы руководите окончанием "Рассвета". Предполагаю, что вы пока не понимаете, почему не вы, а я. Понимаю, вам очень обидно...

- Нет, нисколько, - сказал Котонаев. - Откровенно говоря, в первый момент мне действительно стало обидно. А после я пришел к выводу, что так даже лучше. За всякой прикладной белибердой и техническими расчетами я начал забывать настоящую, большую физику.

- И вы занялись общей теорией поля?

- Да, общей теорией поля.

- По-вашему, это согласуется с вашими обязанностями перед обществом?

- Вполне. Общая теория поля - сегодня задача номер один.

Соколов подошел к портрету Эйнштейна и, показав на него, сказал:

- Он тоже занимался общей теорией поля. Не год и не два, а сорок лет. А когда в воздухе запахло войной, он написал президенту Соединенных Штатов Америки, что нужно немедленно заниматься атомной бомбой, или, говоря вашим языком, прикладной белибердой.

- Он не писал письма, ему предложили его подписать. Писали другие.

- Его подпись стоит многих томов некоторых сочинений. Он был стар и слаб. Но он был за то, чтобы атомная бомба не попала в злые руки. Это был вопрос его совести.

- Бомба все равно попала в злые руки.

Соколов вздрогнул.

- Мне не нравится ваша аналогия, Валерий Антонович.

- Мне не нравится ваша. Вы рассматриваете только первую половину истории. А я - всю историю в целом.

Соколов и Котонаев уставились друг на друга. Для Соколова сейчас раскрылось еще что-то новое и более глубокое, чем он предполагал. Обычно живое и моложавое лицо Котонаева стало морщинистым и каменным. Нет, он не был таким молодым, как казался! Скорее, он был стар, слишком стар...

- Жизнь устраивает нам экзамены, Валерий Антонович. Жестокие, беспощадные экзамены. На самом первом вы провалились. Вы не знаете, что такое личное и что такое общественное. И вы не понимаете роли ученого в современном обществе, у нас и там...

- Куда ж мне, я ведь беспартийный.

Соколов лихорадочно застучал пальцами по столу и сдавленным голосом произнес:

- Это чувствуется. Во всем. Впрочем... - Он подошел к Котонаеву вплотную. - Об этом разговоре знаем только мы с вами. Я не верю, что вы так думаете. В вас говорит личная обида, мелкая и ненужная. Подумайте хорошенько, как вы себя будете чувствовать, если первыми это сделают они. Если народ узнает, что в наше поражение вы внесли хоть микроскопическую толику, вас забросают камнями. "Рассвет" касается всего человечества, и камней может оказаться очень много... Я вас жду в институте. До свидания.

3.

- Николка! Молчальник! - воскликнула Нонна и бросилась ему навстречу. Наконец-то прибыл. Без тебя все остановилось. От безделья онемели мозги. Скукота, как на лекции о любви и дружбе. В камерах ускорителей летают мухи. Их называют космомухи!

Он осторожно освободился от ее объятий.

- Неужели все правда?

- Ну, может быть, мухи в камерах и не летают и даже не дохнут. Но, честно говоря, Николка, в атмосфере идейный вакуум. Я никогда не думала, что физики, как лакмусовая бумажка. Стоит гениальным руководителям скиснуть, как все начинают синеть.

- Ну, а чем все это время занималась ты? Между прочим, лакмус от кислоты краснеет, - поправил ее Молчанов.