Гончие преисподней - Чекалов Денис Александрович - Страница 23

Сарнмир пригласил гостей в дом, и Гонролд, оказавшийся ближе всех к дверям, бесцеремонно вошел в них первым.

– Наверх, да? – спросил он и, не дожидаясь ответа, застучал ботинками по мраморной лестнице.

Маргарита стояла в раскрытых дверях и смотрела, как они поднимаются. Гонролд глянул в ее сторону, не зная, как поступить – подойти поздороваться, или это будет выглядеть невежливо, ведь хозяйка могла сама встретить гостей у входа, если бы захотела.

Подобные сложности этикета всегда ставили его в тупик, но тем упорнее Гонролд старался соблюдать их, считая, что именно воспитание делает его джентльменом. Когда их глаза встретились, он поежился, словно его обдало резким порывом ветра. Ее отстраненность, холодная задумчивость, написанное на лице ощущение темной обреченности – все это было неправильным, ведь ритуал проводили, чтобы освободить ее от власти Алеганда.

Гонролд жил в мире, где редко говорят правду и никогда – всю до крупинки, поэтому он давно научился читать мысли по лицам. Он не увидел в Маргарите ни надежды на близкое спасение, ни страха, что ее мечты окажутся призрачными.

В ее глазах была лишь холодная пустота, словно он заглянул в ледяное ущелье.

ГЛАВА 12

Пелатар продолжал что-то бубнить, упершись взглядом в ступеньки, Сарнмир, почти не слушая, отвечал ему, и ни тот, ни другой не обратил внимания на странную тень, пробежавшую по лицу Маргариты.

Войдя в кабинет хозяина, Гонролд остановился у статуи Боягорда и принял вид ценителя искусства, хотя почти не разбирался в нем. Часто посещая музеи, он смотрел не на картины, а на людей, изучал их позы, внимательное выражение лица и потом воспроизводил все это с тщательностью хорошего актера.

Сперва он казался чужим в мире натертого паркета и тихих старушек-смотрительниц – нелепый большой мужик с лысиной утюгом, который даже не мог произнести слово «постимпрессионизм».

Теперь его знали, любили и всерьез считали большим знатоком искусства. Эту победу Гонролд ценил едва ли не выше, чем свои успехи в криминальном мире. Он и так накопил гораздо больше денег, чем мог потратить, и теперь хотел приобрести то, что невозможно на них купить, – респектабельность.

Сами картины и статуи оставляли его равнодушным – впрочем, он был уверен, что остальные «ценители» в душе такие же притворщики, как он сам, и восхищаются Рафаэлем да Рембрандтом только потому, что так принято.

«Поставь в музей банку из-под колы, все равно начнут хлопать», – не раз с удовлетворением говорил он себе. Статью из журнала, где говорилось о модной выставке, на которой скульптор представил пакет из-под супа и ржавый велосипед он хранил в верхнем ящике стола. Когда в его жизни что-то не получалось, Гонролд доставал ее, смотрел на фотографии и говорил себе: «Захочешь, и мусор с Тицианом сравняется». При этом чувствовал себя немного царем Соломоном с его кольцом, на котором была выгравирована надпись для утешения в трудные времена.

Сарнмир запер за собой дверь, обернулся к Гонролду, взглянув на него с новым удивлением – словно недоумевая, что тот делает в его кабинете, таким нелепым тот выглядел на фоне привычных вещей.

«А ведь разбирается в искусстве, гад», – пронзило неприятное открытие.

Сам банкир, как ни старался, так и не смог открыть для себя мир прекрасного, за что его всегда безжалостно жалила Маргарита.

Тиндол ходил по комнате, словно домовитый пылесос на колесиках, оттранспортировал Гонролда к креслу и усадил туда, достал с полки пару тяжелых книг, провел рукавом по переплету, стряхивая несуществующую пыль, потом завозился с подсвечником.

Вся эта возня начинала раздражать Гонролда – Тиндол хлопотал, словно мать семейства, вернувшаяся домой после работы, и это никак не укладывалось в его представления о мистическом ритуале.

«Не торжественно, не торжественно», – оторвавшейся ставней хлопала в голове досадливая мысль.

Сарнмир все это время стоял неподвижно, глядя в каменные глаза Боягорда. Он смотрел на статую совсем иначе, нежели Гонролд, – не как ценитель на произведение искусства. В древнем колдуне банкир видел собеседника и напряженно пытался угадать, какой ответ от него получит.

Тиндол Пелатар подошел к хозяину сзади, накинул ему на плечи алую мантию с черной меховой оторочкой – почти так же, как служка одевает священника перед церемонией, отметил Гонролд.

Достав четыре вогнутых зеркала и расположив их крестом, Тиндол в центре установил алтарь из белого мрамора, верхнюю часть которого охватывала цепь из светящегося металла.

На камне была выгравирована и вызолочена пентаграмма. Тиндол поставил на нее маленькую медную жаровню, с видимой неохотой пояснив Гонролду, что в нее положены угли ольхи и лаврового дерева.

Сарнмир взял в правую руку шпагу, которую сам достал из стеклянного шкафа-витрины, – единственное приготовление к ритуалу, которое он совершил самолично.

– Ожерелье, – кратко произнес он.

Гонролд уже держал наготове изящный футляр, где на черном бархате лежала драгоценность, и протянул его банкиру. Тот церемонно поклонился, чего никогда не делал в обыденной жизни, и эта неожиданная манерность изрядно повеселила гостя, чего он, впрочем, не показал.

Сарнмир положил ожерелье на алтарь, Пелатар раскрыл фолиант, и Гонролд увидел изображение круга, разделенного на четыре равные части. В них были нарисованы мужчина, женщина, юноша и ребенок.

– Все возвещает о высшей причине мира, – произнес магистр ордена Коратоллы.

– Число служит доказательством любого единства, – отвечал его помощник.

– Ничто не может ограничить того, кто все содержит.

– Единый – выше всего, он повсюду.

– Поэтому у нас один алтарь и один закон. Вначале ничего не происходило, но вдруг Гонролд с удивлением и каким-то юношеским восторгом увидел, что статуя начала светиться. Сарнмир и Пелатар продолжали произносить слова ритуала, и свет, охватывающий Боягорда, становился все сильнее.

– Конечна только смерть, жизнь же бессмертна, – провозгласил Сарнмир, и в тот же момент каменный истукан треснул, глубокая трещина пробежала по его темной поверхности.

Тяжелая голова отвалилась, и в зареве ослепительного света перед ними воссиял лик, показавшийся им прекрасным. Яркие всполохи волнами набегали на его черты, не позволяя глазу рассмотреть их, словно защищая небесное существо от грубого человеческого касания.

«Ангел», – пронеслось в голове Гонролда.

Сарнмир дышал все быстрее, словно невидимые крылья с каждым взмахом несли его ввысь, и немолодое уже сердце не выдерживало стремительного полета.

Впервые за пятьдесят с лишним лет он смог приблизиться к мистике – миру, который все это время высокомерно презирал его.

Лицо Пелатара покраснело, на лбу появились крошечные бисеринки пота. Он крепко сжимал книгу в коротких пальцах, стараясь как можно четче выговаривать слова заклятия.

– И вечный никогда не изменит нашей основы, – воскликнул магистр.

Лицо Пелатара исказилось трещиной страха. Гонролд понял, что Сарнмир ошибся, перепутав фразу. Не зная, чем это грозит, он поднялся на моги, рука привычно вынула из кобуры пистолет.

Магистра трясло, его рот исказился, словно рисунок, смазанный небрежной ладонью, когда краски еще не подсохли. Он продолжал говорить быстро, надеясь, что тем самым сведет на нет допущенную ошибку.

Пелатар вторил ему, слова наползали друг на друга, наскакивали, сплетаясь, и Гонролд уже не мог разобрать их.

– Над херувимами парит его слава, – вскричал Сарнмир.

Пелатар затворил книгу, и кончик шпаги в руках магистра коснулся мраморного алтаря.

Ангельский лик вспыхнул, заставив людей вскрикнуть от боли в глазах, и свет волнами сошел с него, оставив лишь тьму. Черты, казавшиеся человеческими, расправились, и перед ними предстало мерзкое, уродливое существо – свернувшееся в клубок, в ярком сиянии оно показалось прекрасным лицом девы.

Теперь чудовище распрямилось, и в холодной панике Гонролд увидел длинное тело, изгибающееся, как у змеи, членистое, как хвост скорпиона. Над ним возвышалась вытянутая острая голова с безжалостными глазами, хвост заканчивался раздвоенным шипом, с которого стекал яд.