Иволга будет летать (СИ) - Годвер Екатерина - Страница 40

– Пожалуй, мне тоже.

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю.

– До завтра.

Абрамцева нажала отбой и спрятала коммуникатор в тумбочку.

Пришедший через четверть часа доктор Сергей ввел через капельницу большую дозу обезболивающего и дал снотворное; но толку от них было чуть.

Ночью Абрамцева долго лежала без сна, слушала ветер, шелестевший в кронах шатрангских дубов в больничном парке. По потолку от окна ползли похожие на грозовые облака серые тени. Закрыв глаза, легко было представить, как ветер гонит их прочь, рвет их и треплет – и как в прорехах проступает бездонное черно-фиолетовое небо, усыпанное белыми точками звезд.

Эпилог

Хан-Гурум распластался по долине, как разомлевший на солнцепеке кот: это был поселок большой и благополучный. Оползни и лавины обходили его стороной, поставки проходили без перебоев, жила на руднике не иссякала.

На Хан-Араке обряды проводились на чердаке, тут же на высоких сваях стоял отдельный Дом Предков; издали он казался миниатюрным, но внутри места было достаточно. Черепа на стенах, приглушенный горский говор и дым курильниц наполняли его мистическим духом; но, то и дело, дух этот отступал – не исчезал, но отходил в сторону: от мерцания огоньков на коммуникаторах Давыдова и Оша ан-Хоба, от звуков дизельного двигателя, долетавших через неплотно затворенное окно. Время от времени кто-нибудь входил с каким-нибудь срочным вопросом или выходил. Прошлое и настоящее Великого Хребта Северного Шатранга, традиции и суетливая деловитость, привнесенная в жизнь горцев колонистами, смешались в единое целое: на Хан-Гуруме история уже прошла свою поворотную точку.

Белецкий устроился в дальнем углу, чтобы не привлекать внимания. После того, как Давыдов представил его, это оказалось на удивление непросто: то и дело кто-то подходил, спрашивал о чем-нибудь или благодарил. Впервые своими глазами он видел тех, для чьего повседневного существования и благополучия его работа имела значение; это было необычное и непонятное чувство. Он совершенно не знал, что им сказать.

– Ничего, Игорь, привыкнешь, – сразу после прилета заявил Давыдов, хлопнул по плечу и демонстративно отошел в сторону. Нечеловеческое напряжение последних дней и свалившаяся ответственность сделали его строже и злее; к этому тоже требовалось привыкнуть.

Белецкий слушал, наблюдал, улыбался, кивал, говорил вежливые банальности.

Время в горах шло как будто медленнее, чем внизу: в пять минут укладывался час.

Обрядовые речи об умерших текли плавно. До угла Белецкого сквозь треск поленьев в очаге долетали только обрывки:

– «…он прожил хорошую жизнь, о которой не сожалел ни единого мгновенья…» – Ош ан-Хоба об отце;

– «…он делал то, во что верил, и служил людям так, как верил…» – Давыдов о Каляеве;

– «…его время оказалось коротко, но велика вереница его добрых дел…» – сморщенная старуха о неизвестном Белецкому молодом горце.

Самому ему и тут было нечего сказать; разве что, о Каляеве, чью урну накануне тихо погрузили в шатрангскую землю – но это отдавало бы лицемерием.

Когда вновь тихо заиграл коммуникатор Давыдова, и тот, извиняясь, стал пробираться к выходу, Белецкий воспользовался поводом и отправился ему наперерез.

– В чем дело?

– Волхв вызывает: ребятня прошмыгнула на площадку и пытается залезть в кабину. – Давыдов досадливо поморщился: выходить из теплого дома под снег ему не хотелось. Куда с большей охотой он бы воспользовался возможностью занять освободившийся угол и связаться с Абрамцевой; это было – как и многое здесь – против традиций, но она, чувствуя ответственность за случившееся, просила по возможности дать ей хоть так «поприсутствовать» на церемонии.

– Оставь: лучше набери Вале. А я пока схожу, разберусь, – сказал Белецкий, застегивая куртку.

Давыдов взглянул на него с сомнением.

– Заодно воздухом п-подышу и полюбуюсь на горы. – Белецкий решительно отодвинул Давыдова от двери. – Не беспокойся, комм у меня с собой.

Давыдов проводил его удивленным, но, больше, благодарным взглядом.

Белецкий вышел на крыльцо и направился к вертолетной площадке.

Полковник Смирнов, окончательно размякший от лекарств и больничной заботы – или, как шептались недоброжелатели, вконец выживший из ума – сделал немыслимое: поддался на уговоры внучки и разрешил ей лететь с Давыдовым. «Вместо меня там будешь: хоть поймешь, что горы – не игрушка!» – сказал он и рыкнул на Давыдова: «Отвечаешь головой!»

Давыдову, и без того отвечавшему за все и вся, ничего не оставалось, кроме как согласиться. Горцы жест полковника поняли и оценили по достоинству; усадили десятилетнюю Машу на почетное место, обращались с ней, как со взрослой.

Маша ответственность понимала и тоже держалась серьезно и с достоинством, пока неугомонный Раим ан-Хоба, оттараторивший поминальную речь и посчитавший свои обязанности на том законченными, не утащил подругу прочь: даже грусть по деду не могла заставить его усидеть на месте. На Хан-Гуруме он несколько раз бывал с отцом и показывал Маше станцию с хозяйским гостеприимством. Но гвоздем программы должен был стать Волхв, которого они оба много раз видели на аэродроме в Дармыне и на котором прилетели сегодня – но, по понятным причинам, не имели возможности вдосталь по нему полазить без навязчивого присмотра взрослых.

Когда Белецкий добрался до площадки, Маша с деловым видом рассматривала хвостовой винт, а Раим, вооружившись отцовской кодовой карточкой, старался добраться до двери кабины. Но для него оказалось высоковато; да и карточка майора ан-Хоба была тут бесполезна.

Белецкий отошел к противоветровому щиту, за которым Раим не мог его видеть, и достал коммуникатор.

– Волхв, прием. Управление заблокировано?

– Да. Кроме «хеллоу»-системы, – немедленно откликнулся «Волхв». Белецкий вздрогнул: из-за помех голос искина звучал чуть охрипло и оттого стал совсем схож с голосом Дениса Абрамцева.

– Тогда, можешь открыть дверь и выпустить трап? – попросил Белецкий. – Только осторожно. Не сбрось парня.

– Сделаю, – ворчливо согласился искин. – Не подозревал в тебе чадолюбия.

– Я поощряю в молодежи исследовательский интерес, – парировал Белецкий.

– Нет, правда: что на тебя нашло, Игорь?

– Сам не знаю. – Белецкий зябко поежился и набросил капюшон: ему, редко покидавшему лабораторию, с первой минуты на высокогорье было холодно. От открытых пространств и попыток охватить взглядом огромные скалы слегка кружилась голова. – Давай, действуй.

Дождавшись, пока Раим ан-Хоба который раз почти дотянется карточкой до замка, Волхв дал предупредительный звуковой сигнал.

Испуганный Раим отпрянул и в следующую секунду стал участником первого в своей жизни «собственноручно» сотворенного чуда: в заблокированной двери что-то щелкнуло, и она плавно отъехала в сторону. Когда нижняя ступенька короткого выдвижного трапа коснулась земли, в кабине зажегся свет.

– Ух ты! – Подбежавшая Маша с восхищением уставилась на Раима. – Как это ты сумел?

– Без понятия, – честно признался обескураженный Раим, но тут же напыжился, как положено победителю. – Сумел как-то. Пойдем!

Он быстро полез в кабину, не забыв, впрочем, отряхнуть снег с ботинок.

– Что дальше? – недовольным тоном поинтересовался Волхв у Белецкого.

– Да что хочешь, – сказал Белецкий. – Только оставь мой канал включенным, чтобы я видел, что у вас там творится.

Хотя Волхв ворчал, Белецкий знал, что на самом деле тот не так уж и недоволен. Искину было скучно – в той мере, в какой он вообще мог испытывать скуку, а после удаления ограничителей и увеличения самостоятельности способность эта у него обострилась.

– Ладно, – согласился Волхв.

Белецкий приник к маленькому экрану своего комма, на который передавалось изображение с коммуникатора из кабины: дети, тем временем, вовсю изучали обстановку.

– Ты – Волхв, да? – Раим протянул руку к голограмме-заставке, но вовремя отдернул.