Иволга будет летать (СИ) - Годвер Екатерина - Страница 10

– Механики, выпустившие очевидно ненадежную машину в рейс, – ответила Абрамцева. – И те, кто оформлял подложные документы.

– Если случится трагедия, все причастные, включая меня, ответят за халатность в суде: но главного виновника нужно будет искать среди тех, кому выгодна авария и у кого есть возможность ее подстроить, Валя. – Каляев взглянул на нее без улыбки. – Моя или ваша гибель, отставка полковника Смирнова, тотальный отзыв S-500, чтобы продать колонии партию новых, но конструктивно неудачных S-550-х – все может быть целью. Чтобы выяснить, какова она – цель, в техинспекции и существует следственный отдел. Вы удивились бы, узнав, насколько часто причина аварии оказывается совсем не той, какая предполагалась первоначально; но пострадавшим часто уже мало проку от наших выводов… Так что лучше бы этому драндулету доехать до конечной станции, как полагается. – Каляев открыл перед Абрамцевой дверь и забрался в салон следом.

Абрамцева поежилась на сидении, хотя в салоне был включен подогрев. Впервые в жизни ей сделалось неуютно в электромобиле. Кольцом сжало горло беспокойство за Давыдова, все еще остававшегося на Хан-Араке. Ночные полеты на Иволге были почти так же безопасны, как и дневные – но не на старом катере.

– Вы ужасны, Миша, – со вздохом сказала Абрамцева. – Человек-кошмар: везде находите опасность.

– Я часто это слышу. Позволите личный вопрос?

– Вы задали их уже столько, что попытка спросить разрешение выглядит странно.

– Вы и Давыдов: как же так?

– Как – так?

– Вы хороший человек, Валя. Честный, хоть и есть в вас женская хитринка. И Давыдов ваш – хороший человек: у него поперек лба написано. Таких, как он, на заре атомной эры называли «правильными товарищами»: ответственный, надежный… Заметьте: говорю все это не в прошедшем времени. Я вас не осуждаю, не подумайте: просто пытаюсь разобраться. – Каляев взглянул в окно; электромобиль неспешно ехал через лес, и за стеклом в сумерках мелькали силуэты приземистых шатрангских елей. – Ваш покойный муж был Давыдову если не другом, то приятелем, ну и вам человеком не чужим; вы оба высоко ценили его, и все-таки…

Каляев замялся: ему не хотелось говорить прямо. В его голосе слышалась какая-то глубокая, по-детски искренняя грусть: быть может, поэтому Абрамцева с некоторым удивлением не обнаружила в себе желания вышвырнуть его из электромобиля.

– Думаю, вы и раньше замечали, Миша: хорошие люди нередко делают плохие вещи, – тихо ответила она.

– Замечал. Этот феномен порядком меня занимает.

– По долгу службы?

– И по долгу службы тоже; но не только. Простите, если это… слишком личное, – с запинкой извинился Каляев.

– Я антрополог, а последние годы занимаюсь киберсоциометрией и психологией, как вам известно, – сухо сказала Абрамцева. – Так что ваш вопрос относится к сфере моей профессиональной компетенции. Но, боюсь, моя позиция не встретит у вас понимания. Люди – не машины: у нас нет жестких алгоритмов оценки ситуации и принятия решений. Наши поступки часто спонтанны, иррациональны. Мы сплошь и рядом бываем противоречивы. Вас огорчает это?

– А вас – нет?

– Я десять лет прожила бок о бок с тем, кто считал совершенство таким же обыденным и обязательным, как утреннюю разминку. И видела, что это не принесло ему счастья.

– Но сделало высочайшего класса профессионалом.

– Профессионалом Дениса сделали выдающиеся способности и личные качества, – резко возразила Абрамцева. – Сила воли, упорство, талант. В какой-то мере, перфекционизм, помог ему их развить: но это не единственный и не лучший путь. Есть грань между развитием, самосовершенствованием и навязчивым желанием стать кем-то, кем не являешься, идеальной живой машиной, непогрешимым и безупречным сверхчеловеком. Эту грань вряд ли возможно выразить математически, однако она есть. Денис далеко за нее заступил; Давыдов подошел к ней вплотную, но вовремя остановился. Мы… мы не хорошие люди, Миша: мы обычные, – со вздохом сказала Абрамцева. Ей не хотелось оправдываться, но сложно оказалось и промолчать. – Давыдов – «правильный товарищ», как вы сказали, и максималист. Он настаивал, чтобы, как в присказке – тайное стало явным, а счастье – полным: того требовала его совесть. Теперь я думаю – может, он был прав… Но я убедила его не спешить: в конце концов, мы же не подростки, чтоб бросаться друг на друга, как в омут с головой. В браке с Денисом что было – то закончилось, и давно; о моем обществе он бы сожалеть не стал, но, Миша, он был такой человек, что развод все равно сильно бы уязвил его самолюбие. И люди стали бы судачить… Это помешало бы нормальной работе. Мы собирались дождаться завершения тестового этапа проекта, переговорить только с Абрамцевым и со Смирновым и уехать с планеты без лишнего шума. Так было бы лучше для всех. А я с детства мечтала увидеть что-нибудь, кроме шатрангских туч. И наконец-то встретила человека, который понимает меня и принимает это мое желание… пусть оно и противоречит многим правильным вещам. Я несовершенна, как любой живой человек; и это нормально.

– Ладно, оставим частности; это ваши с Давыдовым дела, – пробормотал Каляев, несколько смутившись от ее откровенности. – Но, позвольте: вы выставляете слабости человеческой психики если не как достоинства, то как нечто, оправданное эволюционно – в то время как это очевидный пережиток. Наше время требует однозначности, точности, контроля; наш век – век машин, век стандартизации.

В салоне стало тихо: электрокар остановился на площадке перед домом. Абрамцева опустила окно, чтобы впустить свежего воздуха, но выходить не стала.

– Нет, Миша. Это галактические чиновники сделали наш век веком стандартизации и вписывают в шаблон каждого человека, каждую цивилизацию, каждую планету! Как по мне, то и машинам не помешало бы иметь больше свободы; получить толику спонтанности. – Абрамцева с вызовом взглянула на Каляева. – Когда-то на Земле человечество отказалось от рабства, причем вопрос гуманности играл в этом вопросе не первостепенную роль: просто-напросто рабовладельческая общественно-экономическая модель была менее эффективна в сравнении с другими, более гибкими, оставляющими больше места для индивидуальности и инициативы. Это всегда казалось мне очень логичным. Правильным. – Абрамцева усмехнулась. – Для человека любые ограничения относительны, тогда как для машины – абсолютны; но это палка о двух концах. Если бы родители могли по-настоящему программировать своих детей – вы бы хотели жить в таком мире?

– Искины – не дети! – с горячностью возразил Каляев.

– Не дети. Но вы не ответили.

– «По-настоящему программировать» – что вы под этим подразумеваете?

– Абсолютизацию! Вот, например: вас, как и меня, в детстве учили не брать чужого без спроса. Но что, если бы этот запрет был формальной строчкой в вашем программном коде? Вы бы не смогли просто так даже подать кому-то оброненную вещь! Больше того: как разумное существо, вы как-то рационализировали бы для себя этот запрет. Он неизбежно исказил бы вашу картину мира. Многое строилось бы вокруг него: вполне возможно, он вынудил бы вас считать любые контакты с людьми нежелательными.

Каляев хмыкнул.

– Воспитание имеет мало общего с программированием: абсолютизация тут невозможна. Вы учите одному, а выучивается обучаемый совсем другому.

– Я бы не была уверена, что та же самая неприятность невозможна при обучении разумных машин, – сказала Абрамцева. – Позволю себе ответный «личный» вопрос, Миша: чем вас так пугает ИАН? Как инспектора – и как человека.

– Любая машина – инструмент, чье назначение – служить человеческим нуждам, – сказал Каляев. – Машина должна быть полностью подконтрольна человеку, механизм ее работы должен быть известен от и до – это аксиомы. Как техинспектора меня не может не беспокоить физическая безопасность людей, причастных к осуществлению проекта. В остальном же… – Каляев замолчал на секунду, подбирая слова. – Сложные машины удивительны, но их принципиальная предсказуемость и прозрачность контроля – лучшие их свойства. Homo Sapiens стоит на высшей ступени эволюции, но, очеловечивая машину, мы водружаем над собой механического бога. Представьте себе будущее, Валя! Возможно, наш механический бог будет справедливым, мудрым, умелым – но кем при нем станем мы? Заправщиками топлива, мойщиками стекол? Мальчиками на побегушках, протирающими пробирки за академиками с шестеренками в голове, как аспиранты за Володиным? Очеловечивание и дальнейшее развитие искинов приведет к нашей деградации как вида: вот что меня пугает. Люди не должны отдавать интеллектуальное первенство. Это приведет к катастрофе!