Тельняшка - моряцкая рубашка - Ефетов Марк Симович - Страница 40

- Почему, - спрашиваю его, - студень? Ведь эти медузы медузами и называются.

- Нет, - говорит, - студень! Так вкуснее.

По воскресеньям мы ходили на массивы купаться и ловить бычков. И в первое же воскресенье с нами попросился Хрум-Хрум. Мы его брать не хотели - он почти не плавал. Но жаль было парнишку, и в конце концов взяли. В то воскресенье я его учил плавать. Я ему говорю и показываю:

- Руки разводи. Делай руками так, будто под себя воду подгребаешь. Понял?

Он мне головой кивает:

- Понял.

А сам захлёбывается и по-собачьи руками море колотит.

Ну что ты сделаешь - такой непонятливый! И ногами бултыхает, а надо отталкиваться.

Упрямый Хрум-Хрум, вроде Муськи. Его учишь, как надо, а он по-своему. Что тут поделать? А между прочим, на воде Андрейка держался, не тонул. Только до поры до времени. Случилось всё первого октября. Ночь была такая вот - звёздная, ясная, утро неожиданно с небольшой изморозью, а днём припекло. Мама ещё, помню, спросила меня:

- Ты куда?

- На море.

- Зачем?

- Как - зачем? Купаться.

- Так холодно же.

- Жарко.

И правда жарко было. Только вода оказалась холодная. Обжигала, как кипяток. Подумайте, за одну только неделю и такая разница. В прошлое воскресенье купались и ничего. А тут обжигает, и всё. Странно. Но так оно было. А пошли мы на массив втроём. Виктор, Андрейка, то есть Хрум-Хрум, и я. Разделись, погрелись - и бултых в воду. Поплыли. Я и Виктор сажёнками. А Хрум-Хрум по-своему - пыхтит и по воде шлёпает.

- Не утони! - кричит ему Виктор.

А Хрум-Хрум ему в ответ:

- Угу-гу.

Это, наверное, значит: "Хорошо, не утону". А тут портовая моторка режет. Моторка эта название имеет "Стремительный". Как миноносец всё равно. И правда, она стремительная. Нос из кормы выскочил, под носом белые усы, корпус весь дрожит. И мчится, как будто она снаряд и ею из пушки выстрелили. Сама маленькая, а след за ней, может, на два километра. И волны и пена. Красота!

Ну, мы тогда к этому белому следу поплыли, чтобы на волнах покачаться. И Хрум-Хрум за нами.

Виктор чуть задержался и Хрум-Хруму крикнул:

- Назад плыви! Слышишь?

Я тоже разок ему крикнул, но при этом хлебнул горькой воды, стал быстрее загребать руками, голову над водой поднял, плыву. Вижу, что моторка - вот она, надо ей нос обрезать, а силы иссякают. Всё ж таки проплыл. Обошлось.

А у Андрейки не обошлось. Его накрыло волной, он захлебнулся и даже крикнуть не успел: пошёл на дно.

Всё это произошло быстрее, чем я рассказываю. Виктор нырнул за Андрейкой. Я, когда моторка промчалась, повернул обратно, и - что такое? ни Хрум-Хрума, ни Виктора.

- Эй!

Молчание. Только пена вокруг, как лишай на море. И волны.

- Ребя-я-та!

Тишина.

Нет, не могу рассказывать. Андрейку Виктор вытащил, но только пена вокруг них стала розовой. Виктор, когда нырял за Хрум-Хрумом, о камень ударился головой.

Я к нему подплыл, Андрейку схватил. Он скользкий, тяжёлый - вниз меня тянет. А Виктор белый-белый. И на берегу, как назло, ни души. Вода ледяная - никто не купается. А моторка промчалась, и там ничего не заметили...

Я только сказал:

- Виктор!

А он:

- Плыви... Андрейку...

И какой же он был скользкий, Хрум-Хрум! Я прижимал его к себе одной рукой, а другой загребал. И думал: как там Виктор? Но не было сил ни крикнуть, ни обернуться.

Хрум-Хрум спасся. А Виктор... нет. Нет, не спасся! И я не мог слушать, когда мне говорили вроде того, что молодец, герой и всякое такое. Какой я герой, если Виктор на моих глазах утонул. Пока я с Андрейкой к берегу бултыхался, Виктор... А, что говорить! Я потом, когда об этом в газете написали, послал туда опровержение. И тогда только напечатали правильную заметку про геройский поступок Виктора: "Погиб, спасая товарища". А что заметка?! Виктора-то нет. И другого такого товарища я больше не знал.

ЛЮБИТЬ ИЛИ НЕНАВИДЕТЬ

А осень в том году опять изменилась. Солнце жарило так, что море снова прогрелось и даже медузы куда-то ушли. Они ведь всегда появляются в прозрачной и холодной воде. А тут такая опять теплынь, что в воскресенье на массивах голые тела лежали одно к одному.

И я в одно такое тёплое воскресенье пошёл купаться. Лежал я в стороне совсем один. В том месте за долгие годы прибоем смыло с массива бетон, обнажился гравий и ракушечник; он колется очень больно, и там никто не лежит. А я лежал и думал о Викторе. И мне было как-то ещё лучше, что ракушечник меня колол. И пусть. Мне бы лечь на доску, утыканную гвоздями.

"Неужели я забуду Виктора?" - спрашивал я сам себя.

И отвечал: "Не забуду. Никогда. Клянусь!"

А другой какой-то, что сидит во мне, спросил с подковыркой: "А если забудешь?"

И мне от этого так плохо делалось, ну прямо не по себе.

"Неужели, - думал я, - можно забыть самое хорошее, что было у тебя в жизни? Вот говорят - я где-то читал, - что есть родовая месть, вечная ненависть. А вот любить можно сильнее, чем ненавидеть. Зачем же забывать то, что сильно-сильно любил? Нет, я Виктора никогда не забуду. Вот пусть сейчас кто-нибудь закричит, позовёт на помощь. И я сразу же брошусь в воду, нырну, не думая о камнях, не думая о своей жизни, спасу его".

Но никто не кричал. Только чайки скрипели, как немазаные уключины старой лодки...

Я окунулся, обсох на ветерке, оделся и пошёл в город.

На массивах кто-то играл на гармошке и девичьи голоса пели. На том самом массиве, с которого в последний раз в жизни Виктор бросился в воду. Но этот гармонист и эти девчонки не знали об этом, они и Виктора, может быть, никогда не видели...

Когда я возвращался домой, белая пелена закрыла море. В городе уже зажгли свет, но вокруг фонарей кружились сырые клочья тумана и дыма. Казалось, что неба нет: над головой потолок, и потому пар и дым застилают свет и режут глаза. И деревья были словно большерукие чудовища, и дома все до одного - стали чёрными громадинами.

На следующий день, в понедельник, первый раз пришёл в школу Андрейка. Он после того случая на море две недели не занимался - болел. И вот пришёл. Он пришёл первым, когда в классе ещё никого не было. Я застал Хрум-Хрума у окна. Он стоял и смотрел во двор.

- Здравствуй, Хрум, - сказал я.