Остров Ионы - Ким Анатолий Андреевич - Страница 28

Затем улыбнулся и молвил:

— Бабы надоели хуже комара. Решил ночевать тайга.

Это было произнесено лесным человеком невдолге после тех событий в Советской (бывшей Российской) империи, которые нарушили весь ее установившийся постреволюционный исторический уклад. Но об этом живущий за четыреста километров от самого ближайшего поселка тунгус еще не знал, поэтому и сам ничего не мог рассказать интересного гостям, а, наоборот, с любопытством воззрился на них и стал ждать интересных новостей. Но люди из таежной ночной тьмы молчали, ни о чем не способные поведать одинокому тунгусу, ночующему у костра. Поэтому Захар-Семен еще на многие годы остался в неведении, что за новая перетряска произошла в великой империи.

Тут и вышла ошибочка со стороны Андрея, которая отбросила его и Ревекку по времени назад лет на шестьдесят и привела их в Жереховский лепрозорий. Октавий-Андрей посчитал, что, так долго проведя на полной свободе безлюдия в сибирских дебрях, ни разу за все это время не соприкоснувшись с другими людьми, тщательно избегая городов и весей, не нуждаясь в пище и тепле, он с Ревеккой вместе обрел и прямую, и косвенную независимость от человеческого общества. Расстрелянный офицер, он считал, что имеет право на подобную независимость от людей. А теперь, пожалуй, можно и встретиться с ними, все простить друг другу и наконец-то сесть рядышком и спокойно поговорить о жизни — для Андрея тунгус у костра был всем человечеством в одном лице, широком, как лопата, с выпуклыми каменными скулами.

— Ты ничем не болен, братец? Здоров ли ты вполне? — молвил первое он после стольких лет перерыва в общении с людьми. А ведь Андрей хотел произнести обычное приветствие, которое в простонародии звучало бы: Здорово, брат! — или что-нибудь в этом роде.

Но разучившийся даже приветствовать людей, бывший белый офицер, расстрелянный красноармейцами, но не погибший, а постигнувший состояние Высшей Свободы, совершенно невзначай задел в сердце замершего на месте тунгуса самую уязвимую точку. Ибо Захар-Семен вместе с двумя своими женами был болен проказой и очень давно ушел от жизни людей в немыслимую глушь Пяти Тысяч Озер, под самый Полярный круг на севере сибирской лесотундры. Шаман, первым распознавший в нем болезнь, сказал ему, что этим болеют верхние люди, те, что давно перекочевали на небо, и она там лечится, а на земле, если кто заразится ею от духов, нет никакого излечения.

— Не болеем, кажись, а сразу стали, с моими женками вместе, как верхние люди, мать честная, — несколько смутившись, ответил тунгус, плохо умеющий врать.

— И вы тоже? — обрадованно воскликнул Андрей. — Мы ведь такие же! Совсем как верхние люди. И много сейчас стало таких?

— Не знаю, однако, — пряча глаза, молвил Захар-Семен. — Кочевали сюда очень давно. В бегах живем.

— И мы в бегах живем. Уже лет семьдесят, наверное.

— Ка-аво! Семьдесят? Такие старые уже! А почему такие молодые?

— Какие уж есть. Ведь ты же сам сказал: как верхние люди… Вот мы и стали такими.

— Ишь как оно выперло по вашей-то, паря… У нас по-другому… похуже будет. Мы не молодеем, однако. А чего вы кушаете? — взволнованно спрашивал тунгус. — Чего пьете?

— Ничего не кушаем, — был ответ. — Питаемся только солнцем, воздухом. Пьем, правда, воду. А вы что, разве едите пищу?

— Спрашиваешь! — отвечал тунгус. — Рыбку едим, оленину помаленьку, морошку и бруснику. Черемшу лопаем, спасает от цинги, мать честная.

— Это значит, что в твоем, равно как и в нашем, положении принимать обычную пищу не возбраняется, — сделал вывод Октавий-Андрей, ошибочно предположив, что встречный туземец у костра однозначно является преображенным существом из Онлирии, по каким-то личным соображениям также вернувшимся в физическую жизнь.

— Покушать хотите, мать честная, — сделал вывод и тунгус, по-своему воспринявший информацию пришельца. — Тогда пойдем в мой дом, раз вы такие же, как и я, мало-мало верхние люди. Дам покушать. Муксуна варят нынче мои женки.

Он привел путников в свой низенький дом, снаружи земляной, дерновый, а изнутри бревенчатый — домик на маленьком холме. У очага шевелились две согнутые фигуры, женские, старые, — и по запаху из котла, в котором они помешивали темными палочками, можно было определить: готовят еду из рыбы. Очень давно не пользуясь пищей для поддержания жизни, наши онлирские путешественники почти забыли, как пахнет вареная рыба, и густой дух свежей ухи, заваренной на зеленом диком чесноке, потряс их души мощной гармонией радостных, живительных звериных чувств.

И они захотели есть горячую, душистую уху, и ели ее, и во время еды почувствовали возвращение в их тела давно забытых земных свойств и состояний. Образовавшаяся тяжесть в желудке способствовала восстановлению в туристах из верхнего мира чувства счастья при сытом, вполне благополучном существовании на земле, и на глаза их стали наворачиваться слезы умиления. Все ведь это было забыто! Лет семьдесят обходились они без такого неприродного человеческого понятия, как «счастье», потому что оно есть лишь людское сравнение — при наличии у них чего-то, хотя бы сытой пищи в желудке — с тем, когда этого самого наличия полное отсутствие или очень немного: еды, тепла, прохлады, воздуха и воды, звезд над озером, повисших одна против другой.

Они не захотели остаться в Онлирии, потому что там нельзя было им обняться, даже поцеловаться, и вернулись в пространство Онлирской Сибири, чтобы иметь возможность прикасаться друг к другу губами в поцелуе или просто руками, помогая перепрыгнуть через поваленное дерево или, как в самом начале безсмертного путешествия, — при них еще был живой конь, — подсаживая Ревекку в седло или ловя ее, когда она со счастливым смехом валилась с этого высокого седла в объятия Андрея. Но по пути лошадь умерла от старости. Поцелуев и всяких других прикосновений, коих хотелось женщине и мужчине, полюбивших друг друга, испробовано было неисчислимое множество. Постепенно и это сошло на нет, само собою прекратилось, перестав ощущаться из-за бесконечного их повторения, околевшую лошадь оставили прямо на черном льду какого-то зимнего озера, там, где настиг ее конец, а сами онлирские невозвращенцы направились дальше… И никто ничего отнять у них не мог, поэтому они постепенно забыли о пронзительной радости человеческого счастья, которое не есть видимая вещь жизни, но всегда является тенью окончательной и беспредельной утраты.

И вот, наскучившись без обычных человеческих радостей, которые ежедневно доступны были даже безобразно состарившимся бабам тунгусского таежного обывателя, Андрей и Ревекка приняли из их рук деревянные долбленые блюда с горой наваленной, дымящейся паром рыбы. Они стали есть — и пища земная, в которой гости не нуждались раньше, теперь буквально их потрясла. И даже показалось — Ревекке? или Андрею? — что хорошая пища земная, на которую для одних живых тварей идут другие живые, — еда человеческая ничуть не хуже, чем их любовь земная, телесная, тесно соприкасательная, непременно забирающая всю устремительную силу мужского нетерпения в нежное лоно женского приятия.

И только насытившись гибельной земной пищей, они заметили — сначала Ревекка, она толкнула под локоть Андрея и глазами указала ему на вытянутые к огню руки одной из тунгусских старух, та зажимала ими дровяное полено, собираясь забросить в огонь, — и на этих руках были не пальцы, а какие-то белые огрызочные култышки…

Старуха тунгуска поняла, что загадочные гости совсем некстати узрели последние признаки ее болезни, которая изнутри ее вылезла через пальцы рук, по пути обглодав по паре суставов — на этих ее прекрасных пальчиках, которые в пятнадцатилетнем возрасте девушки были белыми, с атласной кожей, с длинными, утончающимися к розовым ногтям кончиками. Руки юной тунгуски были столь красивы, что даже она сама порой не выдерживала и, наклонившись, дружелюбно целовала их, по очереди поднося каждую к своим вытянутым толстеньким губам. А теперь, на последних шагах смертоносной болезни, уже самостоятельно собиравшейся покинуть худосочное, бесполезное для нее тело, старая таежница с жалостью и умилением вспоминала красоту своих девичьих рук, от которой остались одни лишь воспоминания да обглоданные болезнью култышки вместо пальцев. И вот печальное безобразие вдруг заметили гости, о которых широкоскулый, узкоглазый хозяин поведал женам, что это верхние люди, что им вдруг захотелось отведать вкусной земной пищи, ибо надоела им пресная небесная еда, намешанная из клочков белых, серых и розовых облаков.