Пилсудский
(Легенды и факты) - Наленч Дарья - Страница 63

Этот тезис, проходящий красной нитью через всю антологию, Новачиньский иллюстрировал многими примерами. Едва ли не самый ценный из них касался противоречивых мнений о генерале Шептыцком. В приказе от 27 марта 1919 года Пилсудский утверждал:

«Доверяя генералу дивизии Станиславу Шептыцком у командование войсками в Литве и Белоруссии, выражаю ему за его службу на должности начальника Генерального Штаба мои самые горячие благодарность и признание. Его мудрый, полный инициативы и энергии труд заложил фундамент польской армии в условиях, в которых не формировалась ни одна армия, потому что она создавалась на пустом месте, во время разгара войны почти на всех фронтах. В молодые ряды польской армии он умел внедрить чувство несгибаемой субординации и чести, так как сам был выражением тех солдатских добродетелей, служа в соответствии с теми главными принципам», даже в ущерб своим личным интересам».

Непосредственно под этим поздравлением Новачиньский приводил диаметрально противоположное заявление в феврале 1926: года: «Все же мы свидетели явления, которое я охарактеризовал в предыдущем интервью, когда в заключение сказал, что нынешняя работа правительства — это выравнивание пути к возвращению двух генералов, от которых я предостерегал пана президента, — пана Шептыцкого и пана Сикорского».

А суть вопроса, и так уж достаточно красноречивого, издатель завершал одним выражением «первого солдата Речи Посполитой»: «Известная моя лояльность приказывала мне воздержаться от некоторых четко сформулированных и совершенно официальных заявлений».

Таким образом, уже никто не мог сомневаться, в чем заключалась «известная лояльность» «самого честного» из поляков.

В борьбу с возносившимся над страной призраком отшельника из Сулеювека включились самые большие авторитеты. Среди них оказался и выдающийся историк, профессор Ягеллонского университета Владислав Конопчиньский[197]; который в многократно читаемой в то время лекции «Наши великие люди» подвергал беспощадной критике культ вождя. Приводя много исторических аналогий, автор подытоживал выводы фразой, непосредственно относившейся к Пилсудскому и его окружению:

«Ежели кто-то считает, что выдающегося человека можно провозгласить великим при помощи искусственной рекламы, тот глубоко ошибается. <…> Мы искренне смеемся, наблюдая грубую работу панегиристов того или другого божка: эти готовящиеся по заказу журналистские интервью, эти приемы, парады, флагштоки, дюжины брошюр, напичканных пусто звенящим восхвалением. <…> Уважение и любовь сограждан возвышают дух, который уже своими делами этого заслужил. Идолопоклонничество его принижает и, что хуже, принижает самих идолопоклонников, а через, них — всех».

Но сторонники Маршала уже давно не воспринимали аргументов такого рода. Для них каждая атака, направленная на вождя, была равнозначна покушению на национальную святыню» Даже не изволили бросать реплики. Отвечали молчанием, враждебностью и пренебрежением.

Итак, образы Пилсудского — «белый» и «черный» застыли друг напротив друга в ожидании решительной схватки. Ведь только она могла решить, кто из них завоюет пальму первенства.

В преддверии такой схватки поклонники Маршала снабдили миф «великого отшельника» новыми чертами. Они вновь выдвинули руководителя, размышлявшего до сих пор в изоляции о величии Польши, на первую линию политической борьбы.

«Этот отшельник, — писал в ноябре 1925 года «Глос правды», — остался тем, кем был, — властелином душ. Он единственный в Польше умеет владеть ими. Только по его рукам тоскуют солдатские души и души серых миллионов народа. Маршал отвечает на честь и призыв своих солдат, — сообщала газета о ноябрьских торжествах в Сулеювеке, связанных с годовщиной возвращения из магдебургской тюрьмы, — говорит о возрождении польской души, о моральных ценностях народа, о чести. Эта речь, прекрасная и возвышенная, так разительно отличающаяся от того, что мы слышим в Сейме из уст представителей народа, министров и других «спасителей», быстро доходит до общественного сознания и вызывает повсеместный энтузиазм и чувство облегчения: наконец Пилсудский действует!»

Апофеозом таких действий стал майский переворот 1926 года. Гражданской войне, ведущейся на улицах Варшавы, сопутствовало не менее грубое столкновение представлений о вожде, который для восставших означал гораздо больше, чем честь и солдатская присяга, а для их противников вырос в мятежника, выступившего против законного порядка Речи Посполитой.

Изданная в то время пилсудчиковским Комитетом морального возрождения листовка патетически утверждала: «Деятельность Маршала Пилсудского вырвала Польшу из морального безвластия, на котором будто размножились частнособственничество, спекуляция, обогащение личностей и групп, безнаказанно хозяйничающих под покровительством клик в Сейме, в то время как широкие массы народа жили в нужде».

Изданная же в Познани брошюрка «Землякам к размышлению» драматически призывала: «Произошло большое несчастье. Пан Пилсудский с несколькими социалистическими генералами и с частью армии, взбаламученной социалистами, вызвал гражданскую войну, уничтожил почти триста человек, а более тысячи ранил; потряс Польшу до оснований; пробудил немецкий аппетит на Силезию и Поморье, литовский — на Вильно, а русский — на Львов, вооружил отбросы общества винтовками, побуждая их к грабежу и насилию; подорвал доверие к Польше и к Войску Польскому за границей. <…> Кто преклоняется перед бунтом, разжигает гражданскую войну, вводит страну в разруху, тот ускоряет распад Польши и толкает ее к непредсказуемым несчастьям. <…> Поляк, католик должен найти смелость выступить против преступления. Кто решится бороться до последнего, тот должен победить. Силе зла необходимо противопоставить еще большую силу добра. Каждый мобилизован, а тот, кто не услышит этого призыва, кто будет медлить, тот погубит Польшу и самого себя».

Отец народа

Успех участников переворота был равнозначен триумфу «белой» легенды вождя. До этого времени она состязалась с противниками в партнерском бою. Сейчас шансы выглядели иначе. Перед хвалебными гимнами открылся широкий путь для создаваемой государством пропаганды. Упреки же оппозиционной агитации могли лишь сочиться все более тонкими струйками через законопаченные цензурой и репрессиями щели.

Однако вскорости оказалось, что многим людям был значительно ближе тот Пилсудский, который лишен почестей, отождествляемый с протестом против расширяющегося зла, чем диктатор, как арбитр, разрешающий судьбы страны. Потому что человеческую симпатию нельзя измерить килограммами бумаги, предназначенной на биографические публикации. Она рождается в закоулках души, неоднократно вопреки стараниям, предпринимаемым самыми искусными специалистами по пропагандистской обработке умов.

Рисуемый после переворота образ Пилсудского вначале был обращен к предмайским агитационным канонам. Доминировал образ уже упоминавшегося Геркулеса, гигантскими усилиями вычищающего польскую конюшню Авгия. Маршала представляли как героя-бунтаря, протестовавшего против свирепствующего вырождения, угрожавшего высочайшей ценности — Польше.

Тадеуш Лопалевский писал в стихотворении «Пилсудский»: