Пилсудский
(Легенды и факты) - Наленч Дарья - Страница 54

Болезненными должны были быть для Пилсудского эти насмешки. Особенно уколы по его наиболее уязвимому месту — военному дилетантизму. Хорошо еще, что они были известны только узкому кругу — не более чем нескольким десяткам лиц — и не имели широкого общественного резонанса. Впрочем, форма и содержание пасквилей скорее напоминали мальчишеское сведение счетов, чем действия политиков, пытавшихся завоевать на свою сторону часть общества.

Вождь

Ореол вождя окружал Коменданта стрелков лишь во время мировой войны, когда абстрактный, ранее не связанный с какой-то конкретной личностью, но популярный в обществе миф героя и вождя был перенесен на Пилсудского. Существовало много факторов, благодаря которым он вознесся на вершины народной славы.

Прежде всего, этот аванс стал возможным из-за особой атмосферы, вызванной началом войны. Как каждая борьба, она несла смерть и уничтожение. Но для поляков война имела и другое значение, создавая надежду на улучшение положения народа. Ведь в вооруженном конфликте столкнулись захватчики, солидарные совместные действия которых на протяжении более ста лет означали застой в польском вопросе. Теперь заговор молчания лопнул. Правда, никто не мог предвидеть конца разгоравшегося катаклизма, но над Вислой, порой вопреки фактам, повсеместно ожидали перемен к лучшему, мечтали о независимости.

В огне иллюзий и надежд даже у самых отъявленных противников идеи взаимосвязи национальных устремлений с европейским конфликтом исчезали сомнения. Лозунг вооруженной борьбы неожиданно приобретал последователей среди деятелей революционных партий. Рождались решения, которых еще недавно никто не ожидал.

«У поляков, — вспоминал несколько лет спустя Болеслав Дробнер, — возродилось желание мести за восстание Костюшко, за 1830 год, за 1863 год — у нас, польских социалистов, за 1886 год, за казнь на виселицах варшавской Цитадели Станислава Куницкого, Бардовского, Петрушиньского и Оссовского, за смерть в Шлиссельбургской крепости Людвика Варыньского, за поражение революционного движения 1905 года[176].

В Польше молились за то, чтобы началась война, ожидали благоприятного исхода революции в глубине царской России и освобождения от захватчиков, а затем — создания свободной, независимой Польши».

Так мыслящие люди все свои надежды связывали с выступлением отрядов стрелков, а после их подавления — с созданными Главным национальным комитетом польскими легионами, которые Пилсудский признал собственными.

Как следует из записи Дробнера, за вступление в ряды стрелков агитировал не кто-нибудь, а соратник Людвика Варыньского, один из столпов «Великого Пролетариата», тогдашний деятель левого крыла ППС Феликс Кон[177]. В таком же духе действовал Ян Хемпель[178], непримиримый до тех пор противник войны. «В Мехове, — писал автор воспоминаний, — спустя несколько дней я встретил в мундире стрелка известного потом польского коммуниста Яна Хемпеля. И он преломил в себе антимилитаризм…»

Так выглядела реакция опытных политиков, которые еще недавно нынешнее свое поведение сочли бы диверсией против приоритетной программы социальной революции. Следовательно, легко представить себе, как глубоко поверили в войну как путь к независимости люди, чье сознание ничем не было «обременено». С течением времени они все больше олицетворяли свои надежды и чувства с вождем, который уже давно ратовал за подготовку к действиям, а ныне встал в первых рядах борющихся.

Станислав Виткевич, известный художник, критик и писатель, славу которого позднее затмил талант тезки-сына, писал тогда: «Стрелки возвращают в историю силу, которую люди привыкли считать уничтоженной.<…> Люди должны любить идею и действие и в самом действии ощущать счастье жизни. Сводить жизнь к достижению конкретной цели — это значит отбирать у нее самое существенное содержание. Легионы — суть польской жизни, и какими бы ни были в дальнейшем итоги их деятельности, сама жизнь, такая, как их, это — наиболее совершенная польская жизнь. Это — высшее мгновение, о котором мечтал Мицкевич».

Хвалебным словам в честь легионов сопутствовало признание: «Фигура Пилсудского — чистая эманация современности. Она появилась на фоне жизни, готовая, со своими целями и средствами действия, со своей идеей и поэзией. Это, собственно, человек, который был необходим, поэтому то, что Он делает, осуществляется чудесным образом». Позднее кто-то написал: «Польская армия борется, и во главе ее — Пилсудский. Такие люди, как Пилсудский, действуют на людские души, как линза на рассеянные солнечные лучи, собирая их в один огонь и вызывая взрыв огня. Так и Пилсудский собрал, организовал взрыв действия — стрелков! Он оказался во главе их по простой необходимости, как их создатель. Стал командующим благодаря своей собственной силе. Его власть — результат того, что Он — воплощение духа, ведущего этих новых польских солдат к борьбе. Действительность и легенда определили Ему в польской истории место, с которого Его не могут сместить ни власть, ни какие-либо нормы воинской иерархии».

Эти слова писал художник, то есть человек, легко поддающийся настроениям момента. Но подобной экзальтации были подвержены также люди, кого ни в коем случае нельзя обвинить в отсутствии политического опыта, привыкшие смотреть на жизнь холодным и отстраненным взглядом. К таким лицам, несомненно, относился Ян Хупка, краковский консерватор, который потратил годы на изучение тонкостей политической игры. И именно он после первой встречи с Пилсудским во время войны записал в дневнике:

«Он покорил всех нас. Твердая, искренняя, солдатская натура, из которой бьет и энергия, и ум. Типичный литовец, с кустистыми бровями и обвислым усом, в сером скромном мундире. Гетман наших войск, вокруг которого уже нагромождаются легенды! При этом обеде и потом, во время беседы, мы пережили с ним самые высокие минуты. Перед нами ожила давняя Польша, рыцарская и уланская. Казалось, что это Домбровский или князь Юзеф поднялись из могилы»[179].

Хупка сделал эти заметки в декабре 1914 года по возвращении с банкета, который дал в честь Коменданта Главный национальный комитет. На этом же приеме подобное мнение, но уже публично выразил лидер краковских консерваторов, председатель ГНК Владислав Леопольд Яворский.

«Пан Бригадир, — обращался он к главному герою торжества, поднимая тост. — Вокруг Тебя и легиона, который Ты возглавляешь, уже создается легенда, озаряющая Тебя славой. Я не могу с ней соперничать. Я только, как и все, взволнован ею. Я также счастлив, что живу в то время, когда могу видеть, как она возникает и растет. Расскажет она современникам и будет рассказывать потомкам о Твоих достоинствах».

Председатель Яворский был, однако, не до конца искренен. Ибо в его счастливо уцелевшем дневнике сохранились и другие записи, касавшиеся Пилсудского. В них уже не было описания банкетной «взволнованности». Этот искушенный государственный деятель задумывался о возможностях дополнительной популяризации личности Бригадира. Рассуждал о политических дивидендах, вытекающих из этого явления. А спустя десяток с лишним месяцев, когда дороги ГНК и Коменданта I бригады определенно разошлись, Яворский сожалел, что он и его сотрудники с такой самоотверженностью восхваляли «вождя». Задумывался, кого теперь лучше назвать новым «гетманом» — Юзефа Халлера, Мариана Янушайтиса, Владислава Сикорского?

Рождение мифа Пилсудского было явлением необычайно сложным, притом только частично — стихийным и самопроизвольным, а в большой степени сознательным творчеством, ценой огромных усилий и средств, затраченных громадным пропагандистским аппаратом.

А арсенал агитационных приемов был богатым. Использовались брошюры, пресса, листовки, афиши, почтовые открытки, выступления на бесчисленном множестве собраний. Щедро пользовались помощью представителей мира литературы и искусства. Начиная от репортажа через роман, стихотворение, песню, картину, иллюстрацию вплоть до оперетты, часто привлекая талант видных писателей, публицистов и художников, превозносились заслуги легионов и командующего. Количество этих работ и публикаций нарастало лавинообразно — без сомнения, в игру входили сотни и тысячи изданий.