Пилсудский
(Легенды и факты) - Наленч Дарья - Страница 25

Этот призыв он повторял неоднократно. И делал это, несомненно, с добрыми намерениями. Но с другой стороны, он приобрел достаточно много опыта, чтобы свои намерения и надежды принимать за реальную действительность. В армии постоянно существовали глубокие линии разделов, и в этой ситуации действия, направленные на унификацию ее рядов, должны были сопровождаться усилиями с целью создания группы, преданной главнокомандующему, находящейся полностью в его распоряжении.

По этой причине он распорядился восстановить в рамках вооруженных сил прежние части легионеров, расширив их до численности трех дивизий. Думая о будущем, он забывал о старых обидах. В новые формирования принимали всех, то есть как тех, кто в июле 1917 года принес присягу и «изменил» Коменданту, так и тех, кто сохранил ему верность и добровольно отправился за колючую проволоку лагерей в Щипёрне и Бениаминове. Отпущение грехов получили даже наиболее заблуждавшиеся, как хотя бы Владислав Сикорский, которому его явное несогласие с Пилсудским в период легионов не помешало сделать генеральскую карьеру.

В обласканных верховным главнокомандующим дивизиях с новой силой ожили процессы, характерные для І бригады. Прежде всего ширился напоминающий времена Наполеона культ главнокомандующего. Владислав Броневский[83] записал в своем дневнике 16 ноября 1918 года:

«Комендант — это диктатор. Это во многом упрощает мои общественно-политические сомнения; можно, не опасаясь, вступить в армию и не бояться, что она станет орудием в посторонних руках». В минуты всеобщего сомнения, связанного с летней кампанией 1920 года, герой повести Анджея Струга[84], бывший легионер Марек Свида так характеризовал свое поведение. «Не хочу ничего знать. Но знаю, что есть главнокомандующий, который думает за меня, за всех нас. Ты с ним не был, — объяснял Свида товарищу, сомневающемуся в Пилсудском, — и не видел его своими глазами, а мы с ним выбирались из таких переплетов, из таких сложных ситуаций… Всегда выводил нас!» Это были слова не солдата Польской Республики, а признание воина из личной гвардии главнокомандующего.

Но армия и преданные ему люди были необходимы Пилсудскому не только как политическая опора. Войско нужно было ему также для реализации собственной концепции границ.

Западными рубежами государства он особенно не занимался. Поэтому его противники часто говорили и писали, что он недооценивал этих земель, что готов был оставить их Германии. Цитировали даже соответствующие заявления, относящиеся к периоду первой мировой войны, забывая добавить при этом, что почти каждое из тогдашних польских высказываний не выдержало испытания временем. По прошествии ряда лет это, как они называли, пренебрежение польскими интересами на Западе стало одним из наиболее устойчивых элементов «черной» легенды, которую без особых хлопот можно найти даже в издаваемых в настоящее время исторических работах.

Однако правда выглядела иначе. Действительно, демаркации западной границы Начальник не уделял слишком много внимания. Но не потому, что не мог понять важность этой проблемы. Его сердцу была более близка идея Польши ягеллонской, чем пястовской[85], но тогдашние его действия определяли другие мотивы. Как во всех делах, так и в этом он был реалистом. Знал, что за столом заседаний в Париже, где будет окончательно определена польско-германская граница, будет учитываться исключительно голос великих держав.

Более того, до формального установления польско-германской границы он рассматривал ее в качестве основного вопроса, отодвигающего на второй план восточные проблемы. «Повторяю Вам свое личное мнение, — писал он в письме Падеревскому 31 мая 1919 года, — до урегулирования вопроса наших западных границ мы на 9/10 зависимы от доброй воли Антанты. Поэтому я всегда придерживался мнения, что, пока этот важнейший вопрос не будет решен, необходимо все другие дела, из-за которых мы можем вступить в конфликт с Антантой, стараться затягивать, не решая их окончательно, не ставя нигде точки над «и». И только после урегулирования этих дел мы станем первостепенной силой на Востоке, с которой каждый, не исключая Антанты, будет считаться. Тогда будет легко, используя любые предлоги, которые всегда найдутся, решить эти дела в свою пользу, используя ту ситуацию, что мы будем более нужны другим, чем они нам».

Пока же Пилсудский вынужден был добиваться расположения коалиции. Особенно он был заинтересован в благосклонности Франции. Ибо прекрасно понимал, что без нее он не может даже мечтать получить что-нибудь от Германии. Итак, когда в мае — июне 1919 года Германия решительно отказывалась в Париже принять условия мирного договора, касающиеся польских дел, и когда нельзя было исключать возможности вооруженного выступления Берлина против Варшавы, Пилсудский невзирая на свои амбиции, а он был весьма чувствителен в этом отношении, назначил французского генерала Анри командующим польским Западным фронтом. Однако в конце концов Германия смирилась, и так называемый Версальский мирный договор[86] был 28 июня 1919 года подписан. Начальник мог теперь приступить к реализации своих восточных планов.

В этом вопросе он не желал признавать ничьего мнения, кроме своего. Ему решительно не отвечала инкорпорационная концепция, выдвигаемая Дмовским, заключающаяся в прямом, органичном включении в состав Польской Республики прежних Ковенской, Виленской и Гродненской губерний, большей части Минской губернии и Волыни, а также части Подолья. В то же время он был горячим сторонником федеративной концепции, обращающейся к старой идее ягеллонской Польши, доминирующей в Центральной и Восточной Европе и подавляющей своей мощью Россию, далеко оттесненную от Европы и в силу этого вынужденную довольствоваться завоеваниями в Азии[87]. У этих планов была старая метрика. Еще в докладной записке, представленной в 1904 году японскому министерству иностранных дел, он предлагал «разделить русское государство на основные составные части и предоставить самостоятельность насильно включенным в состав империи странам. Мы считаем это, — писал он, — не только осуществлением устремлений нашей родины к самостоятельности, но и гарантией этой самостоятельности, поскольку Россия, лишившись своих завоеваний, будет настолько ослабленной, что перестанет быть грозным и опасным соседом».

Спустя пятнадцать лет Пилсудский приступил к реализации этой концепции, не учитывая больших перемен, происшедших в России. Он как будто бы не замечал, что рухнул царизм, а новая революционная республика первой признала право Польши на полный суверенитет в государственно-международном отношении. Он даже не пытался вступить на путь переговоров с целью урегулирования спорных вопросов и заключения мира. Ибо отдавал себе отчет в том, что только с помощью силы он может заставить Советскую Россию признать его планы. Потому что, будучи перед угрозой контрреволюции, готовой согласиться даже на значительное продвижение на восток своей границы с Польшей, она не хотела и слышать о подрывающей ее жизненные интересы федерации, возглавляемой Польшей, а особенно о вынашиваемых в Варшаве планах поддержки стремления украинцев к независимости.

Нередко пишут, что Пилсудского толкала на восток его мания антикоммунизма. Но в этом утверждении заключена лишь часть правды. Действительно, к коммунизму и осуществленным большевиками общественным переменам он относился враждебно. Говорил об этом неоднократно, чаще всего, впрочем, в контактах с представителями Запада, жаждущими услышать подобного рода заявления. Однако, в сущности, хотя он коммунизм отвергал и осуждал, ему было безразлично, какой строй утвердится в России. Он был даже готов, хотя и с характерной для антикоммуниста гримасой неудовольствия, признать правительство большевиков, так как ошибочно оценивал его характер и поэтому был убежден, что оно погрузит Россию в хаос, лишив ее великодержавности. А это считал исключительно благоприятным для Польши явлением.