Легкий привкус измены - Исхаков Валерий - Страница 25

Ни Виктор, ни тем более Виктория не могли сами помнить, но гораздо позже тайные недоброжелатели поведали О., а она, возможно, из лучших побуждений, а возможно, и нет, передала Виктору, что у отца в ту пору был роман с директрисой школы Евгенией Егоровной, той самой Евгенией Егоровной, ЕЕ, что директорствовала и в годы недолгой и бесславной педагогической карьеры самого Виктора и, вполне возможно, именно по этой причине его так заботливо, по-матерински опекала. Про мать же не было даже каких-то определенных сплетен, говорили смутно, что да, мол, странно вела себя дамочка, выпивала иногда сверх меры на учительских вечеринках, как-то особенно вызывающе разговаривала, как бы задирала, подначивала мужчин, но дальше этого - ни-ни. Точно неизвестно, свечку никто не держал, но те, кто пробовали, уходили сильно разочарованные. И никогда не признавались, в чем именно причина разочарования.

Позже, когда Виктору было уже семь или восемь, в семье произошел ренессанс, второй медовый месяц, растянувшийся на целый год, родители начали обожать друг друга, ходить по комнатам взявшись за руки, обниматься в самых неподходящих местах: на кухне в процессе приготовления борща, в ванной, прижавшись к гудящей стиральной машине, и т.д. Детская кроватка Виктора была аккуратно разобрана и вывезена на "Победе" в сад - как раз в ту пору отцу выделили садовый участок, и он сам возвел на нем крохотный, но уютный домик, туда же отправился и старый, обитый дерматином диван с высокой жесткой спинкой, мать перебралась к отцу на новенькую диван-кровать, и порой по ночам до Виктора доносились из комнаты родителей странные звуки - то ли стоны, то ли мурлыканье, - понять смысл которых он смог только много позже.

Следствием ренессанса были два подряд тяжелых выкидыша, новое взаимное охлаждение, новый, столь же законспирированный виток романа отца с оставленной было ЕЕ, поездки матери на курорт, на воды, и только два или три года спустя новая беременность.

На этот раз мать береглась как могла, ушла из школы заранее, не дожидаясь декретного отпуска, и буквально руками удержала в животе до семи месяцев слабенькую, недоношенную, но живую девочку, названную родителями безо всяких колебаний - Викторией.

4

Когда Виктория стала взрослой женщиной, она нечасто навещала родителей. Новый год, 8 Марта, майские и ноябрьские праздники, дни рождения отца и матери, годовщина их свадьбы - вот обязательный минимум, который она честно отрабатывала, в промежутках обходясь короткими, под предлогом экономии денег, телефонными разговорами. Писем она родителям не писала никогда, но их письма читала - знала, что, отправив очередное послание на шести страницах мелким почерком, мать выждет ровно неделю и позвонит, и надо будет обстоятельно отвечать на все поставленные в письме вопросы, словно в очередной раз сдавать экзамен на аттестат зрелости.

В гостях у родителей было шумно и весело, приходили старые друзья-педагоги (других у родителей не водилось), говорили о школьных делах, вспоминали прошлое - и обязательно заходил полупьяный разговор о том, какие у Виктора и Виктории прекрасные родители, как они должны гордиться ими и почитать их, и как жаль, что Виктор совсем отошел от педагогики, а Виктория предпочла музыку литературе. О том, что Виктория не преподает в музыкальной школе, а всего-навсего учительница пения, обычно не упоминалось из жалости. Учителя пения и физкультуры в этом кругу шли вторым сортом и на дружеские посиделки их не приглашали.

Виктория никогда не спорила с друзьями родителей, всегда соглашалась, что детство у них с братом было поистине счастливое, безоблачное - образцовое детство, что там говорить, не каждому выпадает такое. И умом понимала, что и родители, и их друзья имели право так говорить, что детство у них и впрямь было образцовое... если не считать пожара, добавляла она мысленно, но ведь о пожаре знают только родители, даже Виктор не знает, тем более старые друзья, так что про пожар - не будем, а вот было образцовое детство счастливым или нет, об этом не вам судить, старички и старушки, это мне из моего незабытого детства виднее, и если уж вам так хочется употреблять эпитеты, то зачеркните, пожалуйста, в предыдущем предложении слово "безоблачное", подберите эпитет поточнее, например, "переменная облачность", тогда мы с вами немного приблизимся к понимаю того, каким было наше с братиком детство, тогда вместо приторно-яркой картинки из журнала "Пионер" увидится нечто, может быть цветное, яркое, бодрое, но не такое одномерное, не такое плоское, - это будет уже не детское кино про пионерский лагерь, а подобие настоящей жизни, где небо редко бывает абсолютно безоблачным и где общую картину определяет вовсе не преобладающая глубокая синева, а как раз серенькие облака, то и дело наползающие и закрывающие собой солнце...

Облаков было не так уж много, но отчего-то Виктории виделись именно они. Иногда она даже преувеличивала плотность облаков и размеры облачности, словно смотрела в прошлое сквозь очки с серыми стеклами. И когда снимала их и вглядывалась в настоящее, оно казалось ей ярче и объемнее, и не хотелось снова надевать унылые стекла.

Но что-то все-таки было в прошлом объективно неприятное, что ассоциировалось у Виктории с серыми облаками. Что-то в отношении к ней родителей, особенно отца: почему-то запоминались, откладывались в памяти только те случаи, когда он был непомерно строг и несправедлив к ней. Вроде бы младшая дочь, думала она, долгожданная, с муками выношенная (о том, как трудно было вынашивать ее и рожать, мать рассказывала Виктории не один раз, особенно когда та сама ходила беременная вторым ребенком), к тому же - поздний ребенок, явно последний, вокруг таких обычно плещется целое море нежности, так что старшие дети даже обижаются на отцов и матерей, однако как раз моря нежности Виктория и не замечала - было настоящее море каждое лето, Черное море в окрестностях Анапы, были лунные моря: Море Кризисов, Море Дождей, Море Ясности, Море Паров, Море Облаков и Море Спокойствия - их она рассматривала вместе с отцом в самодельный телескоп, в то время как Виктор фотографировал лунную поверхность, но и на Луне не было для нее Моря Нежности, а если и было - то на невидимой стороне Луны или на невидимой стороне родителей, как и Луна, всегда обращенных к ней одной стороной, где Море Кризисов сменялось Морем Спокойствия, а Море Дождей - Морем Ясности. Но Моря Нежности все-таки не было, или оно выглядывало самым краешком, таким маленьким, что она просто не могла его разглядеть - ни невооруженным глазом, ни в телескоп.

Что-то неладное, как ни крути, творилось с родительской нежностью, какой-то чувствовался постоянный дефицит, восполняемый излишней требовательностью и строгостью. Сколько Виктория себя помнила, родители редко ее ласкали просто так, без повода, разве что похвалят за аккуратно повешенное перед сном платье, заплетенные впервые самостоятельно косы, позже - за отличные оценки в школе, но скупо, потому что иных по их представлениям и быть не могло. Зато ее постоянно учили, воспитывали, делали ей замечания, одергивали ее, подгоняли, направляли, наказывали... да, вспоминала она без энтузиазма, вот уж на наказания они точно не скупились, причем у каждого была своя шкала, и многое зависело от того, кому первому подвернешься под горячую руку - отец не раздумывая отправит в угол, мать - наскоро отшлепает и потом раз шесть напомнит тебе твой проступок, - и этим все и кончится. Но если отец твердо знает, что один проступок влечет за собой одно наказание и серьезность проступка прямо соотносится с продолжительностью стояния в углу, которой (продолжительности), однако, сама наказуемая знать заранее не должна и узнает в каждом конкретном случае только тогда, когда наказание будет отбыто полностью, то у матери нет никакой системы, никакой шкалы: может пару раз шлепнуть и лишить сладкого, может шлепнуть единожды и запретить кино по телику, а может отшлепать так, что мало не покажется, и вдобавок запретит гулять с девчонками во дворе - и совершенно неважно, заслуживал ли твой проступок одного шлепка или изрядной порки, можешь за серьезную вину отделаться очень легко, а за пустяк залететь на всю катушку. Вроде бы разум вел в сторону отцовской справедливости, но чувства восставали против, потому что в его справедливости было что-то бесчеловечное, что-то механическое; недаром много позже именно отца вспомнила Виктория, когда прочитала "Исправительную колонию" Кафки, и его же, прочитав знаменитое "Превращение", потому что, когда ее наказывала мать, она оставалась для матери все той же Викторией, непослушной и неуправляемой, но все же девочкой и родной дочкой; для отца же она в момент очередного стояния в углу была тараканом, клопом, мухой, мелким и надоедливым, а главное - неинтересным даже с энтомологической точки зрения насекомым, которое не стоит того, чтобы видеть его и слышать его нудное жужжание.