Кардинал Ришелье и становление Франции - Леви Энтони - Страница 41

Ришелье не оставлял попыток смягчить гнев королевы-матери и предотвратить разрыв между Марией Медичи и Людовиком, грозящий, как казалось, разрушением самого политического единства Франции, в особенности если Гастон Орлеанский решился бы поднять восстание.[166] В основном благодаря Ришелье и за его счет Франция стала единым государством. Он написал полудюжине своих родственников, которых в свое время устроил в штат королевы-матери и которых она впоследствии уволила, письма с просьбами подчиняться ее желаниям и хранить молчание. Нунций Баньи, недавно возведенный в сан кардинала и собиравшийся вскоре вернуться в Рим, пытался быть посредником между ними и преуспел, предложив королеве-матери встретиться с Ришелье на заседании Королевского совета. Она приняла Ришелье холодно, затем пригласила его прийти к ней 15 декабря. На этой встрече она разразилась слезами, уверяя, что никогда не хотела рассорить Ришелье с королем.

Из ставших известными к настоящему времени записей Гастона явственно и с неизбежностью следует, что это видимое примирение не могло продлиться долго. Гастону — более чем когда-либо любимому сыну Марии Медичи — в 1630 г. было только двадцать два года, и он понимал, что его шансы унаследовать трон с каждым днем возрастают. И действительно, тогда казалось более чем вероятным, что он унаследует трон старшего брата. В его власти было жениться, если он того пожелает, и начать гражданскую войну, если захочет, хотя он мог бы рассчитывать на большую поддержку со стороны старой аристократии, нежели та, которой он располагал. Что бы он ни сделал, благодаря статусу наследника Людовика он все равно остался бы безнаказанным.

В течение нескольких дней Гастон пребывал в нерешительности. Поздравлявший свою мать, когда в ее паруса дул попутный ветер, неблагоприятный для Ришелье, теперь он навестил с поздравлениями кардинала. Когда милости, которых он просил для людей из своего ближайшего окружения, — герцогства для его приятеля Антуана де Пюилорена и кардинальской шапки для его фаворита Леконье — были, как и следовало ожидать, заменены менее щедрыми пожалованиями,[167] Гастон посетил 30 января 1631 г. Ришелье, взял назад свое предложение дружбы и, покинув двор, отправился в Орлеан, а затем, через несколько месяцев, — в Безансон, находившийся тогда под управлением испанцев. Ришелье поднял тревогу и сообщил обо всем королю, который приехал из Версаля, чтобы приободрить кардинала и снова заверить в своей решимости защищать его.

Честолюбивый, несдержанный и не обремененный свойственными его брату религиозной щепетильностью и сознанием возложенной на него священной миссии, Гастон находился в выгодной ситуации, и Ришелье хорошо понимал это. Положение же Ришелье, напротив, было все еще слишком шатким. Он постоянно находился под угрозой физического уничтожения, под гнетом изнурительного сознания ответственности (даже без уверенности в том, что его власть даст ему реальный контроль) и зависимости от непредсказуемых настроений короля. В свете тех огромных усилий, которые Ришелье прилагал к сохранению мира между королем и его матерью, трудно винить его в том, что сейчас кажется просчетом, но все-таки его реакция — что для него нехарактерно — оказалась чрезмерной.

Его действия были направлены на утверждение безграничного королевского авторитета. Бассомпьер был заточен в Бастилию в феврале 1631 г. на основании подозрений, вызванных его возобновившимися отношениями с Луи де Марийаком, о которых стало известно из перехваченного письма. Его освободили только после смерти Ришелье. Оппозицию побуждали перейти от усугубляющегося раскола к открытому мятежу, и король, руководимый Ришелье, рисковал поставить себя в уязвимое положение, отказавшись от влиятельной поддержки внутри страны и за ее пределами.

Ришелье, как всегда боявшийся показаться неискренним в отношениях с королем, написал осторожную и взвешенную докладную записку, очень пространную и свободную от всякой недоброжелательности, но решительно приводящую к выводу о том, что Мария Медичи должна быть отстранена от любых постов, на которых она способна причинить вред. Король, теперь абсолютно полагавшийся на дружбу Ришелье, равно как и на его советы, был не против того, чтобы попросить ее уехать из Парижа в Мулен, губернаторство в котором она могла получить. Он решил сам доставить ее в Компьен, подальше от политически разлагающего влияния. Он прибыл туда 12 февраля и обратился с мольбой к своей матери, которая осталась непреклонной в своем отказе появиться на заседании Королевского совета. Король уехал и вернулся в Париж 23 февраля. Маршал д’Эстре, бывший маркиз де Кевр, должен был охранять ее. Лекарь королевы-матери и ее поверенный, Вотье, также связанный с Марийаками, был отправлен в Бастилию. Три герцогини, близкие к королеве-матери, и принцесса де Конти, которой через несколько дней суждено было умереть, были сосланы.

Мария Медичи согласилась отправиться в Мулен, как распорядился король, но попросила, чтобы ей позволили пожить в Невере, пока город Мулен не будет очищен от свирепствовавшей там инфекции, а замок — отремонтирован. Разрешение было дано, но она осталась в Компьене. Когда 20 марта Людовик написал ей о том, что Мулен уже готов к ее приему, она нашла массу отговорок, для того чтобы отложить переезд туда, по-видимому опасаясь, что ее могут отправить обратно во Флоренцию. К маю Людовик уже успел предложить своей матери на выбор Анжер или Блуа, а до Ришелье стали доходить слухи о том, что Мария Медичи готовит побег.

Охрану ослабили, чтобы у королевы-матери не сложилось впечатления, что она узница. И вечером 18 июля Мария Медичи все-таки покинула Компьен, где получившие щедрую взятку охранники закрыли глаза на скопление пустых повозок и неубедительные объяснения по поводу столь позднего прибытия и отъезда карет. Звучали неправдоподобные утверждения о том, что одна карета отправилась за охотничьей добычей, что в другой была сбежавшая камеристка, а в третьей — багаж этой камеристки. Маскировка была в высшей степени небрежной.

Исчезновение матери спровоцировало Людовика на целую серию демонстративных подтверждений его верности Ришелье, апогеем которых стало возведение в августе фамильных владений кардинала в статус герцогства-пэрства, что превращало самого Ришелье в герцога и пэра. Совершая свой побег, королева-мать намеревалась остаться на территории Франции, в приграничном городе Ла-Капель, временное управление которым было возложено на сына маркиза де Варда, барона дю Бека. Он был другом Гастона и пообещал открыть перед ней ворота. Ришелье узнал про этот план и вернул де Варда к его постоянным обязанностям как раз вовремя, чтобы успеть сорвать попытку королевы-матери войти в Ла-Капель.

Мария Медичи, опасаясь возможного преследования, была вынуждена двигаться дальше и пересечь границу. Она прибыла в Авен, ближайший город на испанской земле, вечером 20 июля, а впоследствии отправилась в испанские Нидерланды — сначала в Моне, а затем в Брюссель. Она писала Людовику гневные письма, обвиняя Ришелье во всех мыслимых грехах, и даже привлекла Ришелье к суду перед Парижским парламентом, в основном за узурпацию власти, которая принадлежит королю, его матери и принцам крови. Король вынужден был выступить перед судом 12 августа и опровергнуть утверждения своей матери. Побег Марии Медичи, кроме прочего, лишил Луи де Марийака последней надежды избежать плахи: его помилование было частью сделки между королевой-матерью и королем. С этого момента жизнь Марии Медичи превратилась в печальную повесть об утраченных иллюзиях, бесславном угасании и нищете. Нигде ей не были готовы предоставить приют надолго — ни в Нидерландах, ни в Англии, ни в Голландии, ни в Германии. Людовик XIII урезал расходы на ее содержание и так и не позволил ей вернуться во Францию, даже когда она оказалась в стесненных финансовых обстоятельствах в Кельне; такое решение было одобрено Королевским советом в 1639 г.