Разработка - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 18

– Все на выход!

Ткачевский выставил оперов из их собственного кабинета чуть ли не пинками и аккуратно прикрыл за собой дверь. Ведя Потемкина и Уринсона по коридору к своему кабинету, Ткачевский на всякий случай продолжал тактично и всепонимающе улыбаться. И, только закрыв плотно дверь своего «бункера» начальник уголовного розыска района начал орать, но не очень громко. Орал Ткачевский минуты две, и все больше затейливым матом, так что самыми цензурными словами в этой страстной речи были, наверное, «пидормоты» и «головожопусы». Потемкин и Уринсон вздыхали и перебирали пальцами свою одежду, словно пятиклассники, попавшиеся в школьном туалете завучу за курением…

Между тем Кеша, оставшись наедине с полковником, без спросу схватил сигарету из лежавшей на столе пачки, нервно затянулся и забормотал:

– Короче, я вижу, ты здесь начальник…

– И не только здесь, – чуть «поджал» Виталий Петрович.

Кеша кивнул:

– И это я вижу. Я это… не первоход, оперов знаю… ты вкуриваешь? Так вот: на мне сегодня одна квартира, больше не наскребете, да и с ней надо еще попариться… ты не злись… Зато я знаю за налет, что был на Суворовском третьего дня.

Полковник мгновенно напрягся:

– Это тот, что с трупом и похищенной картиной Клеверова?

Иннокентий заинтересованное напряжение почуял мгновенно, а потому начал разгонять сигаретный дым уже чуть ли не вальяжными движениями руки:

– То, что жмурик на них, я не слыхал, но… но это даже к лучшему. А клевер там или ромашка – я не спец… но если дам адресок того, кто взял картину… да и остальной хлам… А? Как?…

– Заманчиво, – повел шеей Виталий Петрович. – А адресок-то точный или на глазок – «вроде третий этаж в четвертом или пятом парадняке»?

– Точный! – успокоил собеседника Кеша и заржал: – Этот чертополох вам стучит, когда ему надо… а тут просто так хапнул у залетных – видать, барыш перетянул оперативный интерес. Но иногда заглатывать хлопотно – крючок могут выдрать вместе с желудочным соком…

Ильюхин, сердце которого застучало, словно дизельный мотор, скрестил руки на груди:

– И что ж за это, если все «в цвет»?

Иннокентий тонко улыбнулся, словно дипломат на официальных переговорах:

– Сам понимаешь: барыга с лету сдаст хлопцев… и их не пляшут!

– И ты ни при чем?

– А как «при чем», ежели он сдает? – изумился вор.

Полковник одобряюще усмехнулся:

– Ну ты рысь крученая! Что просишь-то?

Кеша недоуменно повел головой:

– Ну не конфет же в камеру?! Ты ж седой уже волчара: соскакиваю я тогда с квартиры и – краями… Как в море корабли…

Виталий Петрович решение принял мгновенно, но «для понта» подвигал бровями, повздыхал, похмурился и только через не слишком длинную паузу махнул рукой:

– Черт с тобой! Даю слово, что если картина будет сегодня у меня в кабинете, то ты уйдешь.

Кеша слизнул с верхней губы выступившую легкую испаринку:

– А мне только и полагаться, что на твою порядочность. Смотри, начальник, мне «вышак не ломится»![28]

В последней фразе сильно нервничавший, несмотря на внешнюю раскованность, вор все же не удержался от легкого намека на угрозу. Полковник скривился, будто съел что-то кислое:

– Не порти песню!

– Да я так… для блезиру, – засуетился Кеша, поняв, что ляпнул лишнее: – Извини дурака.

– Бывает, – согласился Ильюхин, подходя к двери и широко ее распахивая: – Ткачевский! Витя! Заводи тарантас, седлай коней, готовь своих кавалеристов к атаке!

Теоретически Виталий Петрович мог бы забрать «тему» к себе в главк, но из «педагогических» соображений решил не делать этого. К тому же если Кешу отпускать, то именно на 16-м повиснет очередной «глухарь» нераскрытой квартирной кражи – оно, конечно, глухарем больше, глухарем меньше… Но все-таки… И вообще – Ильюхин уважал и любил «окопы»…

Кеша не соврал. Ткачевский, Потемкин и Уринсон изъяли картину и прочий похищенный скарб быстро, нагло и красиво. Убийц скупщик сдал, еще не успев доехать до набережной Лейтенанта Шмидта. Иннокентия пришлось отпустить, а Потемкину полковник лично показал, как в материале навести тень на плетень. Показал настолько убедительно, что молодой опер чуть было сам не поверил в полную невиновность Кеши. В результате была сочинена (а точнее, практически продиктована) выжимающая слезу дотошнейшая справка, заканчивавшаяся сакраментальной фразой: «…не представилось возможным». Уже собравшись было уходить из отделения, Виталий Петрович задержал взгляд на Уринсоне – Борис почему-то выглядел менее возбужденным успехом, нежели просто излучавшие азарт Потемкин и Ткачевский.

– Чего такой кислый? – поинтересовался полковник.

– Депрессия, – пожал плечами Уринсон. – Вялость всю неделю… Бывает, товарищ полковник… У меня жена – художница, у нее через неделю выставка в Варшаве, так тоже дома – сплошные нервы… Ничего…

– Нет «чего»! – рявкнул вдруг Ильюхин. Потемкин вздрогнул, схватил переполненную окурками пепельницу и побежал ее вытряхивать почему-то на улицу.

Виталий Петрович между тем скомандовал Уринсону:

– Открой-ка сейф!

– Мой?

– Так… приплыли. А чей еще, муж художницы?!

Борис быстро открыл свой сейф.

– Так, четвертое снизу дело – мне!

Уринсон выкинул папку, и полковник раскрыл оперативно-поисковое дело по факту разбойного нападения на гражданку Корзун Н. Я.

В нехорошей тишине зловеще шелестели страницы.

– Ага… Гражданка Корзун… сняли полупальто, серьги… Помнишь?

– Само собой, – бормотнул Уринсон. Ильюхин кивнул:

– Я не спрашиваю тебя, почему так мало бумаг… Я сам знаю – почему. Я даже не говорю, что все бумаги, которые есть, – липа. Нет проблем! Расскажи-ка ты мне, касатик, приметы похищенного. Весь список назубок!

Борис округлил глаза:

– Откуда же я все приметы…

– Конечно! Откуда приметы! Завтра на рынке кто-нибудь продавать ее серьги будет, а откуда же приметы у твоей агентуры?! А?! Когда в отпуск идешь, депрессия?!

– Че-через п-пять дней, товарищ полковник… Мы же с женой на ее выставку в Варшаве собирались…

– Это хорошо, что на выставку, – потер ладони Виталий Петрович, и вправду, будто обрадовавшийся. – Значит, билеты уже купили?

– Так точно! – в ужасе пискнул Уринсон.

– Чтобы кончилась депрессия и началась жизнь – свой билет завтра сдашь к фене с едреней! Вечером сегодня разосрешься по этому поводу с женой-художницей! Меня можешь козлом назвать раз двадцать, но не более! Смотри – проверю! Диван у вас в кабинете есть? Ну вот и славно! Значит, перетопчешься, ежели она тебя выгонит! Чай, не на полу, как мы – лет двадцать назад. Раздобудешь подножного корма, не последним человеком станешь! Глядишь – и депрессии нет, и жить охота! Не слышу?!

– Будет исполнено! – вытянулся еще больше по стойке «смирно» опер, хотя дальше, казалось бы, уже было некуда.

– Конечно, будет! – рыкнул Ильюхин. – Еще бы не было! А как раскроешь разбой – ко мне с рапортом на отпуск. И – в костюмчике к жене на выставку. А там – эстеты и эстетки смачные… Красота! Кстати, гражданка Корзун может быть родственницей солдата Корзуна, героя Родины, чьим именем в нашем городе названа целая улица. Сечешь? Так что – повнимательнее. Ну что, пошел я? Ткачевский, найдешь мне машину? И вообще, милые мои, у меня от вас дырка в носке проделалась!

Последнюю фразу, разумеется, никто не понял. А Виталий Петрович, отбывая в главк, с удовлетворением отметил, что мешавший ему в ботинке шов куда-то подевался сам по себе…

Добравшись до своего кабинета, Ильюхин дал в сводку раскрытие убийства на Суворовском, вписав в нее Ткачевского и Уринсона с Потемкиным. Себя вписывать не стал. На основании этой сводки позже можно будет сделать приказ о поощрении оперов. Виталий Петрович вспомнил молодых офицеров и улыбнулся: когда он был молодым, его драли еще нещаднее. Впрочем, тогда и время было другое.

Хорошее настроение Ильюхин сумел сохранить недолго. Ему снова вспомнилась утренняя история с топорной попыткой «разработки» Юнгерова. Полковник нервно закусил губу: «Так все же сказать Крылову? Или…»