Отреченные гимны - Евсеев Борис Тимофеевич - Страница 59

- Вызубрила! Вытвердила! Наслушалась Ваську-неуча! Да ведь он не мэнээс даже! А ты, тоже мне - мыслительница! Тебе не мыслить, тебе трахаться день и ночь надо!

- Само собой.

- Дура! Я материю эту открыл, я ее везде где хочешь и синтезирую. Но нет ее! Верней, есть, но не в душе! В другом месте! Мне эта мысль в Волжанске пришла! В бардаке плавучем! Да! В других органах будем бессмертие искать! Не в горле, не в грудке - пониже! А он...Он - не выживет. Гляди! Видишь - губы, лицо? - Дурнев внезапно перешел на шепот. - Я этим всем занимался! Измерял, записывал в больницах да в мертвецких! Не только зарождение "материи д." у таких, как ты, телок регистрировал, а и уход ее засекал! Еще несколько часов - и полетит его душка к чертям собачьим! И материи от нее никакой не останется! Так: образ, сон, перелет...

- Он выживет, - снова и еще тверже сказала Иванна. - А не выживет так и я с ним... Душа-то у нас теперь одна. Ну да ты до этого не дошел еще, академик чмуев! Прозевал за картишками...

- Дурында! Мне ты и без всякой души подойдешь. Говорю же тебе: летим! Вертолет - у реки. Бери своего драгоценного - я же его тут не бросаю - и летим! Иначе здесь вам и крышка! Сегодня с утра пораньше и накроют!

- Вон оно как ты заговорил... Да ты не от службы ли "бэзпэки", милок, с порученьицем прибыл?

Подойдя к постели раненого и вроде поправляя подушку, она ловко выдернула из-под нее жуковатый нелепинский браунинг. Резко развернувшись к Дурневу, не поднимая пистолета, держа его в руке, прижатой к боку, проговорила:

- Пристрелю, Валь, уйди. Все равно мне теперь. Одним больше - одним меньше, - голос ее был совершенно спокоен, сквозило в нем даже равнодушие.

Дурнев попятился. Однако вместо того, чтобы уйти, стал куражиться:

- Да не может быть! Так прямо насквозь и прострелишь? А лучше б я тебя насквозь, до легких проткнул-прободал! Ну-ка, переведи на здешнюю мову: "на нас напала голодовка". Что вышло? "На нас напала голодивка". Вот ты "гола дивка" и получилась!

Крепче ухватившись за спинку кровати, Иванна вздернула перед носом подошедшего к ней вплотную и больно ухватившего за руку Дурнева короткоствольный браунинг. Дурнев не отпускал, выворачивал руку, противно лыбился. Зрачки его побелели, большая голова запрокинулась, как у горбуна, назад, в углу рта прозрачным пузырьком вздулась слюна. Он сначала и вправду отступил, чуть не ушел совсем. Но потом понял: пусть пугает, пусть грозит в палате она не выстрелит! А уйти от нее просто так он сегодня все равно не сможет.

- Ну давай прямо здесь, давай! Повернись ко мне попкой, лапа...

Иванна усмехнулась и, поддернув пистолетное дуло чуточку вверх, дважды радостно, над самой дурневской головой, выстрелила.

И настало мытарство предпоследнее, мытарство содомское.

Здесь истязались грехи, не согласные ни с мужским, ни с женским естеством, также и грехи совокупления с самими духами воздушными. Мыслил испытуемый: это мытарство будет пройдено им вмиг! Но мальчик-ангел внезапно замедлил свой бег, и другой ангел, во всем первому покорный, тоже остановился. А затем провожатые пропали.

И опять прямо в мозг испытуемому водвинулась какая-то больница, отворенная дверь палаты, коридор полутемный. А чуть позже впала в очи статная и нельзя сказать чтобы незнакомая женщина. Строго и хорошо одетая, с огромными, серо-стальными глазами, в короткой, слегка сбитой набок темно-каштановой стрижке, - женщина отступала по коридору к палате перед непотребным духом-лемуром, вставшим на задние лапы, нагло выкатившим вперед свое волохатое пузо. Подергивая кончиком полосатого хвоста, растянув в ухмылке скуластую обезьянью морду, лемур, выкормленный кем-то до размеров медведя, мягко, как танцор, выступал на согнутых задних лапах. Лапы эти кончались пятипалыми человечьими ладонями, с черно-желтыми, круто загнутыми вниз когтями на пальцах.

Здесь испытуемый, уже начавший забывать жизнь земную и не желая видеть до него не относящееся, взвыл истошно: "Не мой грех! Чужой! Не хочу! Не буду отвечать за него!" И тогда лемур здоровенный, со щеками белыми пухастыми оставил на миг женщину в покое, тихо перепрыгнул по сжатому пространству мытарств к испытуемому и, стараясь не подымать лишнего шуму, заварнякал по-кошачьи: "И подумаешь! Ну, выверну я ей кой-чего наизнанку! Ну и ты поглядишь, не упаришься!" Тут испытуемый услыхал: за спиной его, в близко-далекой земной больничной палате застонал отчаянно все тот же неизвест-ный больной.

Тут, обмирая душой и сплющив веки, попросил испытуемый ангелов тихо: "Пусть все они: и лемур, и женщина, и этот коечник - сгинут!"

Однако и сквозь плотно сомкнутые веки, не имея сил исторгнуть мытарственную "картинку" из мозга, продолжал он видеть происходящее...

Ловко орудуя передними лапами, лемур сбил женщину на колени, несколькими, не слишком резкими, но отточенными взмахами разорвал на ней в клочья юбку с бельем. С фырканьем откинув пузырящиеся клочья материи в сторону и, видно, не имея интереса к верхним частям женской одежды, мощным ударом лапы прогнул он женщину в спине. Женщина упала на колени, и лемур одной из передних лап нажимая на хребет, второй - аккуратно и бережно развел ей ноги, раскрыл пальцами ягодицы... Женщина продолжала бешено вертеться, и лемур все никак не мог войти в нее.

"Если она содомитка, то чего так брыкается?.. Где я видел ее? В Домжуре?" - успел лишь подумать про себя испытуемый, как выткнулся из бурого, с голубоватыми прожилками сумрака второй лемур. Он шатнулся к испытуемому, наложил лапу на едва прикрытый рубахой живот, и распустив, как хищный цветок, черножелтые пальцы-когти, повел ими по животу человечьему вниз.

"Чужой грех! Чужой! С чего мне отвечать за эту телку?!" - возопил испытуемый. Но мальчик-ангел тихо пропел ему сверху: "Возьми на себя грех этот! Ибо близка была тебе женская сия душа. И некому, кроме тебя, пресечь и искупить грехи ее. За это воздастся тебе у врат небесных!"

"Мой, мой грех!" - зарычал испытуемый глухо. И тотчас кинулась в пах ему грязно-тягучая, защемленная - такая же, как в Верхнем Предтеченском переулке, - боль, а в душу вошла боль незаслуженного наказания. И боль эта сломала новый, еще только нарождающийся строй души его... А лемур мордатый с женщины, в спине великолепно прогнутой, тут же свалился. И колыхнулось волохатое лемурье пузо, и закраснел в мытарственном мороке приапически напряженный (по всей длине твердый, а головка острая обвисла!) тонко-огненный срам его. И был срам этот тут же ангелами грубо и напрочь обломлен.

Иванна выстрелила в сторону и вверх, и Дурнев чуть не с той же скоростью, что и пущенные из браунинга пули, вылетел из палаты вон. А вместо него вперся в палату военфельдшер. Колпак его сбился набок, усы мелко подергивались, глазки блуждали.

- Фф... У-умер раненый? - по-обезьяньи заварнякал вошедший.

- Раненому лучше, - твердо-отчетливо произнесла Иванна, улыбаясь сквозь слезы сама не зная чему.

Лицо военфельдшера с проступившим к утру на щеках и на подбородке густым белым пухом, скривилось, как от укуса пчелы. Фельдшер отчаянно затряс головой, словно не понимая и категорически не приветствуя такого оборота событий, и, мягко-ловко отступая назад, вышел.

А через минуту в палату, в накинутом поверх гуцульской курточки белом халате, вошел батько Верлатый. За ним, глядя в пол, семенил до угольной черноты загорелый доктор Шпонов.

- От бисовы диты, - притворно хмурясь, крикнул батько. - Сховай, спрячь! - Кивнул он на обвисший вместе с рукою браунинг. - Шо, погано? выспрашивал он на ходу и, подобравшись вплотную к Нелепину, заглядывал ему в лицо сверху, сбоку.

- Ему лучше, - снова сквозь слезы улыбнулась Иванна. Приход батьки вселял надежду, предвещал новые решения, сулил новые повороты в их с Нелепиным, теперь окончательно сдвоенной - это она с надрывом почувствовала еще раз - судьбе.

- А у нас - погано. Имеем важнейшие сведения, - наклонился прямо к уху ее батько. - Нужно пана советника хоч на хвалынку привесть в чувство. Га? Нэ чую? Я ж и кажу: приведем его в чувство. Так, панэ Шпонов?