Отреченные гимны - Евсеев Борис Тимофеевич - Страница 33

- Да пошел ты...

Иванна резко рванула руку. Урод не выпустил. Тогда она с ходу, безрасчетно, как-то вкось и неприцельно залепила ему пощечину.

- Уя! - раззявился Урод. - Блямба! Меня? Ты? - Он с силой сжал узкую женскую ладонь, дернул руку вниз. Охнув, Иванна опустилась на одно колено.

Из-за дальнего столика метнулся к двери Нелепин, краем глаза он увидел как вывинтился из-за своего стола мужичок с прицельным глазом, пепельноволосый. Мужичок, лавируя меж столов и опередив Нелепина, скакнул к Уродцу.

Тот еще мучил Иванну, крутил-выворачивал ей руку, умело регулировал боль упавшей теперь на оба колена женщины. Урод глянул на плывшего к нему сквозь кофейную мглу мужичка и осклабился. Мужичок был хлипок. Да будь он и силачом, страха Агавин все одно не испытал бы. Страх он утерял вместе с болевыми ощущениями еще несколько лет назад. А кроме боли бояться было нечего: "Ни Богу, ни черту меня не испугать!" - часто повторял он. К тому ж Агавин прекрасно знал: кичливые аналитики посторонних к себе в столовую не пускают, войти сюда - дело мудреное, надо выписывать спецпропуск, получать спецразрешение... Ну а раз этот пепельный не посторонний, то ничего он и не сделает. Ну, пожурит, ну "как вы посмели" - вякнет.

Удар в висок заставил Уродца разжать кулак. Непонимающе лыбясь, он стал оседать на пол. Не давая Уродцу осесть, пепельноголовый нанес ему еще один удар собранными в щепоть пальцами правой руки в темечко. После этого удара все стало на места: Уродец упал навзничь и на минуту закрыл глаза. Боли он и на этот раз почти не почувствовал, но досада и злоба вмиг разворотили его мощную, панцирную грудь.

- Так ему! В рыло, в морду!.. Ошизел совсем!

- За охраной же бегите! Пусть его выведут, наконец!

- Совесть совсем потерял!

При последних словах Урод (от которого отошли уже и пепельноголовый, и Нелепин, теперь усаживавший Иванну за стол и растиравший ей руку) скоренько открыл глаза, завопил хрипло:

- Хрен вам! Нет ее! Вот она! Вот!

Рука Уродца вертко скользнула вниз, свистнула молнией гульфика, и он криво, как из черного садового патрубка, засадил влево и вверх тонкую горячую струйку.

Урод писал кипятком. Он обливал и обрызгивал ножки ближнего стола чуть дымящейся мочой, визжали женщины, хукали мужики, горланили вахтеры, тихо-медленно, как во время урагана или цунами, кренился набок стоведерный самовар (гордость редакции), плакала, промокая лицо белым передником, буфетчица...

Нелепин с Иванной, не чуя под собой ног, выскочили из редакции "Аналитической газеты" на улицу.

Летучка в 366-й уже близилась к завершению, как вдруг какая-то растрепа в чем-то женском, вломясь в комнату, заголосила:

- Там! В столовой! - Растрепа в цветных перьях, заглотнув огромный ком воздуха, вдруг утишила голос до шепота: - Там - Агавин! Из "Ленинской искры" . Писает...

На последнем слове голос растрепы съехал на два-три тона вниз. При упоминании о "Ленинской искре" всех сидящих передернуло как током. Надо же было иметь такую степень самоуверенности, не сменить старорежимное название! Да еще нагло мнить, что жалкое сокращение "Лениск", коим стали величать газету (кому-то оно напомнило "пенис", кому-то болючий мениск), заставит забыть о ее полном звучании! Они не сменили, а мы теперь вздрагивай от дикого несоответствия между ласкающим душу огоньком и фамилией забальзамированного тирана!

- Не сметь! Брехня! - взвилась защитница прав и одновременно поборница идей Лякина. - Не смейте позорить Агавина, вы, торговка! Он шестидесятник!

- Что ж до уборной не помогли дойти человеку? Он болен, может... участливо тянула восьмидесятисемилетняя Сима Штрикельперчик, низкоголосая, слабодышащая, слабоумная. - А з больного какой зпрос?

- Какой там больной! Он - специально! Его там бьют за это!

- Врешь, гадина! У нас его бить не могут!

Здесь главный редактор "Аналитички", еще капризней изогнув верхнюю губу, повел печально глазами и, хлопнув сразу двумя ладонями по столу, сказал натужно:

- Планерка окончена. До подписания номера - все свободны.

Оставшись один - после банкета все шустренько разбежались, - Ушатый не стал ни с кем связываться, а выдернув толстенький палец из селектора, задумался. Задумавшись же, начал вспоминать. Могучие плечи его обмякли, губы-щеки пожухли, опал даже великанский, бережно носимый живот.

А вспоминать генералу было о чем. С самого начала службы ощущал себя Александр Ушатый больше ученым, нежели военным. И на 76-м километре, на "вакцине", когда работал с новыми видами бактериологического оружия, и позже, в институте, занимавшемся "материей д.". И нынче на фирме, созданной на базе все того же института. Однако в последние дни пришлось ему действовать на грани возможного, точней - на грани жизни и смерти. Никто этого не знал - ни жена, ни скоропалом возведенный в президенты Нелепин, ни друзья-приятели. Здесь-то снова почувствовал себя Ушатый военным, планирующим рискованную операцию, да такую, которая одна лишь и может вывести дивизию из мешка, из стягиваемой противником намертво петли. И от этого ощутил вдруг генерал спокойствие и властную уверенность в успехе: действовал он правильно и путь выбрал единственный!

Отдавая власть Нелепину, Ушатый убивал одной пулей сразу трех зайцев. Первый и самый жирный заяц был такой: генерал полностью высвобождал себя для другого дела, сосредотачивался на проблеме консервации главной научной программы. Второй заяц был поменьше: генерал отводил на какой-то период от фирмы прямую опасность переподчинения или продажи, - опасность, витавшую в воздухе и все норовившую превратиться в реальность. Неожиданная передача власти должна была недельку-другую всеми заинтересованными лицами рассматриваться и в итоге понята так: "Ушатый только делает вид, что отдает власть постороннему человеку. Этот посторонний - подставная фигура. Стало быть, генерал что-то замыслил, и сосредоточиться надо именно на нем". В сущности, генерал вызывал огонь на себя, задвигая в тень будущего носителя сверхценной информации. Третий заяц был маленький, злопрыгучий и походил скорей на противного тонконогого тушканчика, чем на доброго русака: генерал устал. Надо было срочно отойти от дел, глянуть на все со стороны, надо было накопить энергий, чтобы вывести программу из-под удара, да еще такого, которого неизвестно откуда следовало ждать.

Какая-то тень легкой перепончатой лапкой мазнула внезапно генерала по щеке. Заныли звоночки, запрыгали предупреждающе приборные лампочки перед глазами.

Генерал глянул на фиксирующий коридорное пространство экран - там было пусто. Глянул на другой, третий - на всех этажах и у входа было чисто. А между тем кто-то на фирме был! Кто-то по-хозяйски ее внутренним воздушным пространством распоряжался. Жаловался на такое присутствие и программист Помилуйко, жаловался в первые московские дни ночевавший в кабинете Нелепин. Да и сам генерал чье-то потаенное, едва осязаемое присутствие давно чуял.

"Надо священника звать. Или ФСБ? А может мне к психиатрам надо? Эти быстро растолкуют... А хорошо сейчас в часовне, на Акуловой".

Генерал встал и решил немедля в эту самую часовню ехать. Он не стал вызывать микроавтобус - в обычной легковушке генералу давно было тесно, - а накинув плащ, побрел пешочком на Садовую-Спасскую, оттуда на троллейбусе допутешествовал до вокзала, сел в электричку, поехал в Мамонтовку, к Акуловой горе.

В электричке было душно. Ушатый с трудом дышал, пыхтел, отдувался. Но к трудностям ему было не привыкать: начались они у него давно, еще тогда, когда начальство вдруг прознало, что нововыпеченный генерал-майор посещает церковь.

Генерал-верующий - это по тем временам, в середине восьмидесятых, ни в какие ворота не лезло. Ушатого вызывали: вначале стыдили, потом стращали, потом предложили подать в отставку. В отставку уходить было жаль. На "вакцине", в военном городке, в спецчасти, где генерал возглавлял всю научную работу, работать было интересно. Уходить не хотелось и потому, что Ушатый и в церковь-то в те времена наведывался больше для успокоения совести: веры твердой и осознанной еще не имел, хоть подспудно к ней и стремился. Но тут как раз вера его в чистую науку пошатнулась: то ли из-за посещений церкви, то ли из-за чего иного, только начал замечать он вещи странные. Так, показалось ему: не сам он руководит бактериологическим центром, а кто-то другой за него это делает, да еще и в спину подталкивает, - скорей, мол, скорей! И не только показалось! Стали замечаться искажения в данных, в расчетах, им же самим проводимых. В то, что он сам может искажать свои же данные, не верилось. Генерал проверил, потом еще, еще. Данные были искажены кем-то посторонним. Но посторонних на "вакцине" не было. Тогда он поговорил со священником отцом Афанасием, и священник указал прямо: лукашка! Указав причину, тут же подсказал и способ ее устранения. Генералу, по мысли священника, вовсе не надо было бросать работу по своей специальности. А вот выведение новых микроорганизмов (об этом, перечисляя свои прегрешения, упомянул Ушатый) надо прекратить немедленно. На возражение генерала, что именно это его сейчас больше всего и влечет, отец Афанасий заявил твердо: потому и влечет, что лукашке так хочется. Пусть генерал откажется от одного только этого направления в своей деятельности, и лукашка отстанет. Ушатый священника послушался. Микроорганизмы выращивать перестал. И о диво! Искажения данных, все эти подталкивания под локоток, подпихиванья под зад - прекратились. Закрытия одного из направлений перспективной темы, равно как и посещений церкви, генералу не простили. И хоть грянули времена перестроечные и показалось на миг Ушатому: оставят его в покое, - покоя не получилось. Еще рьяней стали вгрызаться в него вышестоящие начальники. Отставка надвигалась неотвратимо.