Избранные рассказы - Казаков Юрий Павлович - Страница 20

-- Ты спишь? -- спросил я тихо.

-- Нет,-- отозвалась она с постели.-- Мне хорошо. Не гляди, я оденусь...

Тогда я пошел в угол, где на ремнях на стене висел приемник, и включил его. Среди треска и бормотания дикторов я искал музыку. Я знал, что она должна быть, и нашел ее. Низкий мужской голос что-то сказал по-английски, потом была пауза, и я понял, что сейчас станут играть.

Я вздрогнул, потому что с первого же звука узнал мелодию. Когда мне хорошо или, наоборот, больно, я всегда вспоминаю эту джазовую мелодию. Она чужда мне, но в ней звучит какая-то тайная мысль, и не понять, печальна она или радостна. Я часто вспоминал ее, когда ехал куда-нибудь, когда что-нибудь меня радовало или, наоборот, угнетало. Напомнила она мне и ту московскую ночь, когда мы все ездили, ездили и ходили, одинокие и несчастные, и во всю ночь ни слова упрека не услыхал я от нее, и мне было стыдно.

Она уезжала в Архангельск после пяти каких-то пустых дней, проведенных в Москве. Все было точно так же, как всегда бывает на московских вокзалах: катили свои тележки носильщики, зудели автокары, кругом торопились, прощались, оставались считанные минуты... Она уезжала, хотя могла бы и не ехать еще, у нее было время -- несколько свободных дней. А мне было досадно, горько, я злился и на себя и на нее. Я думал, как пусто мне станет без нее и опять придется пить, чтобы как-то справиться с тоской.

-- Не уезжай! -- сказал я.

Она только усмехнулась и дрожащими глазами снизу посмотрела на меня. Глаза у нее были темные, с зелеными искорками, нельзя было понять -- зеленые они у нее или черные. Но когда она на меня там смотрела, они были черные, это я хорошо помню.

-- Как глупо! -- говорил я.-- То я уехал с Севера, ничего не поняв, а теперь ты, и опять ничего... Как глупо! Не уезжай!

-- Чего теперь говорить,-- пробормотала она со злостью.

-- Не нужно было останавливаться у каких-то родных, которые всегда дома!

-- А у кого? У тебя, что ли? Все равно,-- сказала она упрямо.-- Чего теперь говорить...

-- Поедем сейчас в гостиницу, ты поживешь там эти дни.

-- Поезд сейчас пойдет,-- сказала она, отворачиваясь.

-- Да нет, погоди, подумай! После стольких писем мы будем вместе, одни, подумай!

Она долго молчала, поводя глазами по моему лицу, прикусив губу, наконец спросила жалко, подстреленно:

-- А ты будешь рад, если я останусь?

Мне стало трудно дышать, комок подступил к горлу, я повернулся, быстро вошел в вагон, наталкиваясь на кого-то, протискиваясь, отыскал ее купе, взял чемодан и вышел. До сих пор помню, как смотрели на нас проводники и все, кто был около вагона в ту минуту.

-- Поедем,-- сказал я.

-- А билет? -- сияя глазами, спросила она.

-- Плевать на билет! -- сказал я и взял ее за руку. Мы вышли на площадь и сели в такси.

-- В гостиницу,-- сказал я.

-- В какую? -- спросил шофер.

-- Все равно в какую!

Машина тронулась, понеслась навстречу светофорам, уже горящим неоновым вывескам, мимо вокзалов, людей и домов.

-- Постой, старик,-- сказал я шоферу возле какого-то магазина, вышел и купил бутылку вина. Я вернулся, засунув ее в боковой карман. Я воображал, как мы пьем это вино одни, поднимая бокалы и глядя друг другу в глаза. Я ощущал уже его вкус во рту, когда мы подъехали к гостинице и я пошел к администратору.

-- Мест нет,-- сообщил он мне спокойно.

-- Любой номер. Понимаете -- любой номер, самый плохой или самый лучший!

-- Мест нет,-- кисло повторил он и с досадой взял трубку беспрерывно звонившего телефона.

Она дожидалась меня в вестибюле, робко глядя на великолепие колонн и зеркал. Она и на меня взглянула робко, будто я был владыкой всего этого! Мы вышли к стоянке такси. -- Поедем в другую,-- сказал я огорченно.

Она безропотно села в машину, и мы понеслись по Москве. Я заехал к другу занять денег и чуть было не попросил приютить нас, но у сестры его были гости, я посмотрел на них, на стол с вином, на тахту, на задранные ноги в узких мокасинах и ничего не попросил. Зато денег взял побольше.

-- Выпей! -- сказал мне друг, перехватив мой взгляд.

-- Нет, меня ждут, спасибо!

Прошел час и два, а мы все ездили, и везде нам говорили одно и то же: "Мест нет!" Выходя на улицу, я оглядывал огромные здания гостиниц и домов, все эти многоэтажные ряды окон, многие из которых были уже погашены, и думал обо всех, кто в этот час может спокойно сидеть и лежать у себя в комнате, и слушать радио, и читать что-нибудь на сон или обнимать женщину, и у меня начинало болеть сердце.

Наконец, измученные, мы отвезли ее чемодан на вокзал, сдали его в камеру хранения и медленно пошли к Сокольникам. Был двенадцатый час ночи.

-- Что ж будем делать? -- со смехом спросил я.

-- Не знаю,-- сказала она устало.-- Может, в ресторан зайдем? Я есть хочу...

-- Рестораны закрыты,-- сказал я, посмотрев на часы, и опять глупо засмеялся.-- Пошли в центр на бульвары.

Мы шли быстрым шагом, как ходили на Севере по берегу моря, когда нам нужно было не опоздать в кино в клубе за двадцать километров. Фонари погасли, горели только через один и на одной стороне. Людей почти не стало на улицах. Наконец мы пришли на Тверской бульвар и сели на скамейку.

-- А к тебе никак нельзя? -- спросила она с надеждой.

-- А то бы я ходил с тобой! Отец, мать -- куда!

-- Ну ладно,-- сказала она.-- Не горюй, завтра я уеду, есть еще утренний поезд. А потом...-- она вздохнула,-- потом ты опять когда-нибудь приедешь к нам.

Я обнял ее, она прижалась ко мне, закрыла глаза.

-- Мы и так посидим, правда? -- бормотала она, шевелясь на скамейке и устраиваясь поудобней.-- Ты хороший, я тебя люблю, дурачок, я тебя там еще полюбила, а ты не знал... Бедный ты, бедный!

Посидев минуту неподвижно, она скинула туфли и подобрала ноги, укрыв их юбкой.

-- Ноги болят,-- сонно бормотала она.-- Туфли эти... Без привычки...

По боковой аллее шли два милиционера. Увидев нас, один из них вышел на свет и пошел к нам.

-- Пройдите, гражданин! -- сказал он почему-то только мне.-- Это не разрешается.

-- Что не разрешается? -- спросил я в то время, пока она смущенно надевала туфли на опухшие ноги.

-- Нечего разговаривать! Сказано -- пройдите!

Мы встали и пошли. Я снова стал разглядывать дома и окна, и мне все время представлялась комната с тахтой. Больше в этой комнате ничего не было, только слабый розовый свет и тахта.

-- Слушай, зайдем в подъезд,-- сказал я неуверенно.

-- Пойдем,-- согласилась она и слабо улыбнулась.-- Я там туфли сниму, на ступеньке посидим.

Мы вошли в какой-то темный двор, пошли в угол к самому дальнему подъезду, закрыли за собой дверь и сели на ступеньку. Она тотчас сняла туфли и стала растирать ступни.

-- Устала? -- спросил я и закурил.-- Бедная, не повезло нам в Москве.

-- Да,-- она потерлась щекой о мое плечо.-- Очень большой город.

Послышались шаги, дверь отворилась, в подъезд заглянула дворничиха и увидела нас.

-- А ну, пошли отсюда! -- закричала она.-- Напасти на вас, чертей, нету, как кошки подворотные шляются! Пошли, а то засвищу сейчас!

И она вытащила из кармана фартука блестящий свисток. Лицо у нее было злое, скуластое. Мы опять пошли двором, сзади шла дворничиха и ругалась. На улице мы посмотрели друг на друга и засмеялись.

-- Это тебе не Белое море,-- сказал я.

-- Ничего,-- опять успокоила она меня,-- давай просто так ходить. Или поедем на вокзал, на лавках хоть поспим, а?

-- Ладно,-- согласился я и вдруг оживился: -- Слушай, я дурак, давай поедем за город! Возьмем такси, деньги у меня есть, и поедем километров за тридцать -- у нас так делают!

По улице медленно проезжало такси. Я любил раньше, возвращаясь поздно, смотреть на эти ночные такси. Как заколдованные, медленно блуждают они по спящему городу, мерцая зелеными огоньками, и, глядя на эти огоньки, всегда хочется уехать куда-нибудь далеко.