Скрипачка - Бочарова Татьяна - Страница 16

У окна разговор шел на ту же животрепещущую тему. Изрядно принявший, Алик Копчевский, с красным, сердитым лицом, громко говорил концертмейстеру альтов Толе Женчуку:

— А ты попробуй поиграй на моем полене, и я посмотрю, какой у тебя будет звук!

Женчук отворачивался от Копчевского, но тот надвигался на него, норовя заглянуть прямо в лицо.

Прозрачные, словно лед, глаза Глотова перемещались с Копчевского на Женчука и обратно, пока наконец не замерли на Алике.

— Я что-то не пойму, кто мешает тебе заработать на приличный инструмент? — холодно поинтересовался он.

Алик от возмущения потерял дар речи и умолк на полуслове. Потом втянул воздух, смешно заморгал и проговорил:

— Кто мне мешает? Ты еще спрашиваешь! Тебе ли не знать, как мы тут пашем, каждый день вызов, а я, к твоему сведению, вечером квартетом в клубе играю. Иногда и ночью. И что, заработал я на «итальянца»? Хрена лысого!

Чегодаев увидел, как навострила уши Ирка, и не успел он что-либо предпринять, как та подлетела к Глотову.

— Заработать, говоришь? — прошипела она. — Да как он, мальчишка, может заработать, если я пятнадцать лет оттрубила здесь — и то ничего путного не смогла! Думай, что говоришь, — зажрался, разжирел за наш счет!

— Прекрати, Ир. — Чегодаев, который никогда, даже в самом сильном подпитии, не выдал бы своей антипатии к Глотову, потянул Ирку за рукав, но та лишь в ярости зыркнула на него глазами.

— А нечего оскорблять! — отчеканила она. — Живет за наш счет, ладно, пусть живет, но чтоб уважал!

— Правильно! — заорал Копчевский. — Экс-сплу-ататор! — Язык его заплетался, он еле держался на ногах.

— Пора расходиться. — Васька подмигнул Глотову. — Помянули дирижера, и ладно.

— Да я что? — пожал тот плечами. — Я ничего обидного в виду не имел.

— Обидеть художника может каждый, — глубокомысленно изрек стоящий поодаль виолончелист Юра Иванов.

— Особенно если это пьяный художник, — закончил его мысль Чегодаев. — Все, народ, идем по домам. А накурили-то, не продохнуть!

Он крепко взял под руку пытавшуюся протестовать Ирку, другой рукой ухватил за шиворот Копчевского и потащил обоих в гардероб.

— Ир, ты одна — человек, — бормотал Алик, спотыкаясь и то и дело хватаясь за Чегодаева. — Ты одна все понимаешь правильно! Заработай ему на инструмент! Ишь! Я ему заработаю на…

Тут Васька втолкнул Копчевского в раздевалку и накинул ему на голову куртку. Алик замолчал и только громко сопел, пытаясь освободить лицо.

Сверху спустился Глотов, все такой же безупречно аккуратный, старательно, волосок к волоску, причесанный. На бледном его лице горели два рваных красных пятна.

— Ну и народ, — он неловко покосился на Чегодаева, — и в такой день напьются до чертей. Одно слово, музыканты.

«Иди ты к чертовой бабушке!» — подумал обиженный Чегодаев, но сдержался и вслух ничего не сказал. Он посадил в такси ругающуюся Ирку, проводил Копчевского, который жил неподалеку, и поехал в свое Бутово, честя про себя клопа-кровопийцу Витюшу на чем свет стоит.

14

У капитана было незлое, веснушчатое лицо и вертикальная морщинка над переносицей. Широко расставленные, очень светлые, почти прозрачные глаза смотрели на Альку с холодным любопытством.

— Значит, вы его невеста?

Алька кивнула с вызовом, но капитан воздержался от комментариев, оставаясь все таким же спокойным и сдержанно-доброжелательным.

— Хорошо, мы дадим вам свидание. Но надо будет подождать пару месяцев или больше, как получится.

— Так долго?!

— Долго? — Во взгляде милиционера промелькнула насмешка. — У нас, девушка, бывает, и по полгода ждут. Чай, не больница.

— А если… — Алька задумалась и решила: «А, была не была! Теперь уж все равно». — Вот что, — быстро заговорила Алька, — мы хотели пожениться через полгода. Но я передумала.

— Передумали замуж выходить? — Равнодушный голос капитана наконец окрасился одобрительной интонацией.

— Нет, не то! Я хочу расписаться сейчас. Ну не сию минуту, конечно… а как только будет можно.

Брови веснушчатого капитана медленно поехали к переносице, отчего морщинка стала еще рельефней.

— Разве нельзя? — упавшим голосом проговорила Алька. — А я слышала, что разрешается…

— Нет, вы правильно слышали, — взял себя в руки капитан. — Что, прямо не дожидаясь суда, хотите зарегистрироваться?

— Да.

— А если осудят вашего жениха? А его точно осудят, вы это понимаете?

— Понимаю.

— А я не понимаю! — вдруг взорвался веснушчатый. — Чего вам надо, бабам? Полны улицы мужиков, так нет: с ними вы разводитесь, со свету сживаете! То вам зарплата мала, то рожа неподходящая. А в тюрьму к преступнику — пожалуйста, с превеликим тебе удовольствием… Думаешь, одна ты такая? — спросил он, смягчаясь. — Толпы вас. Писем в зону приходит — не счесть. В крови у нас, у русских, что ли, это? Нормальной жизни не нужно, а вот чтоб пил и морду бил, а то замочил кого… Да не гляди так, волком-то, — со вздохом сказал он Альке. — Понять хочу. Жена вот тоже — пять лет прожили, и отвалила. И машина была, и квартира, дачку строили. А она — к однокласснику. У того — ни кола ни двора, зато баб успел поменять — мильон. Язва у него, от веселой жизни, значит. А ей — жалко! Тьфу!

Алька молча слушала неожиданную исповедь капитана, боясь возражать, чтоб не встретить сопротивления. Она понимала, что мужику нужно выговориться, и не близкому, хорошо знакомому человеку, а именно ей, случайной, зависимой просительнице, которую он, скорее всего, больше не увидит.

— Ладно. — Веснушчатый совсем успокоился. — Пишите заявление.

Он пододвинул Альке бланк и образец. От волнения строчки прыгали у нее перед глазами, и ей пришлось дважды просить новый лист. Наконец Алька вернула исписанный бланк капитану. Тот бегло взглянул на него, кивнул и спрятал в какую-то папку.

— Идите. Вас вызовут.

— А… ему сообщат о моем решении?

— Конечно. Сегодня же.

«Мама дорогая!» — пронеслось в голове у Альки, и она, поспешно поблагодарив несчастливого в браке мужика, выскочила за дверь. Все. Она сделала единственное, что могла. Теперь ей дадут свидание с Валеркой, если только тот не окажется полным кретином и не заартачится из-за того, что никакая Алька ему не невеста. Но должен же он понять, что ей нужно поговорить с ним, а иначе этого не сделать. Что будет потом, Альку почему-то волновало мало. Как-нибудь все устроится, может, она к тому времени найдет настоящего виновного, Рыбакова выпустят, а там… Ну выпустят, и слава богу, все остальное будет уже неважно…

— Идем, Денис! Я кому говорю, давай руку, и пошли! — Женский голос был не злой и не раздраженный, а усталый.

— Не пойду, — упрямо ответил детский голосок. — Я здесь хочу. Почему они нас не пускают?

— Тихо, тихо, — поспешно проговорила женщина. — Я кому сказала, а ну быстро идем.

— Нет, — заревел малыш. — Ты мне руку тянешь! Больно!

Алька оглянулась. У ограды размазывал по лицу слезы маленький мальчик, лет четырех-пяти, в голубой курточке и синей шапке. К нему наклонилась женщина в длинном черном пальто, Алька видела лишь ее спину. Женщина что-то быстро и тихо продолжала говорить ребенку, тот, всхлипывая, кивал головой. Почему-то Алька никак не могла оторвать от них взгляд. Женщина, почувствовав спиной, что на нее смотрят, медленно выпрямилась, обернулась. Довольно высокого роста, еще не старое, миловидное лицо, на нем выражение усталости и растерянности. Темно-синие, слегка припухшие глаза, прищурившись, уставились на Альку. Этот взгляд показался ей смутно знакомым. По Алькиной спине вдруг скользнул холодок, и, не успев ни о чем толком подумать, она шагнула навстречу:

— Вы… мама Валеры Рыбакова?

На бледном лице мелькнула тень удивления. Женщина кивнула. Малыш, перестав плакать, с интересом разглядывал Альку.

— Я работаю в оркестре вместе с Валерой. — От волнения Алька ляпнула «работаю», хотя понимала, что это грубо и бестактно. — Меня зовут Аля, Аля Бажнина, я скрипачка.