Человек из Архангельска - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 1

Артур Конан Дойл

Человек из Архангельска

4 марта 1867 года, будучи на двадцать пятом году от роду, я записывал в своей записной книжке следующее - результат многих умственных волнений и борьбы:

"Солнечная система, посреди бесчисленного количества других систем, таких же обширных, как она, несется в вечном молчании в пространстве по направлению к созвездию Геркулеса. Громадные шары, из которых она состоит, вертятся в вечной пустоте непрестанно и безмолвно. Из них один из самых маленьких и самых незначительных есть то скопление твёрдых и жидких частиц, которое мы назвали Землёю. Он несётся вперёд теперь, как он нёсся до моего рождения, и будет нестись после моей смерти - вертящаяся тайна, пришедшая неизвестно откуда и идущая неизвестно куда. На наружной коре этой движущейся массы пресмыкается много козявок, одна из которых я, Джон Мак-Витти, беспомощный, бессильный, бесцельно увлекаемый в пространстве. Однако положение вещей у нас таково, что небольшую дозу энергии и проблески разума, которыми я обладаю, всецело отнимает у меня труд, который необходим, чтобы приобрести известные металлические кружки, посредством которых я могу купить химические элементы, необходимые для возобновления моих постоянно разрушающихся тканей, и иметь над своей головой крышу, которая защищала бы меня от суровости погоды. Я, таким образом, не могу тратить времени на размышление о мировых вопросах, с которыми мне приходится сталкиваться на каждом шагу. Между тем, такая ничтожность, как я, может ещё иногда чувствовать себя до некоторой степени счастливым и даже отметьте это! - по временам ощущать прилив гордости от чувства собственной значимости".

Эти слова, как я сказал, я записывал в своей записной книжке, и они точно выражали мои мысли, которые я чувствовал глубоко укоренившимися в своей душе, постоянными и не вызванными минутными преходящими эмоциями. Наконец, однако же, пришло время, когда умер мой дядя, Мак-Витти из Гленкарна, тот самый, который был одно время представителем комитета палаты общин. Он разделил своё большое состояние между своими многочисленными племянниками, и я убедился, что я теперь в изобилии снабжён средствами для удовлетворения моих нужд на всё остальное время своей жизни. В то же время я сделался собственником мрачного клочка земли на берегу Кэтнесса; я думаю, старик одарил меня в насмешку, так как этот клочок песчаной местности не имел никакой ценности. Юмор старика всегда носил оттенок какой-то свирепости. В то время я был стряпчим в одном городе Средней Англии.

Теперь я мог дать работу своим мыслительным способностям, отказаться от всяких мелких и низких целей, мог возвысить свой ум изучением тайн природы. Мой отъезд из Англии был ускорен тем обстоятельством, что я чуть не убил человека в ссоре, так как я вспыльчивого нрава и забываю о своей силе, когда прихожу в бешенство. Против меня не было возбуждено судебного преследования, но газеты травили меня, а люди косились на меня при встрече. Кончилось тем, что я проклял их и их прокопчённый дымом город и поспешил в мои скверные владения, где я мог, наконец, найти спокойствие и благоприятный случай для уединённых изучений и размышлений. Я сделал позаимствование из своего капитала прежде, чем уехал, и таким образом мог взять с собою избранную коллекцию философских книг и самых современных инструментов вместе с химическими препаратами и другими подобного рода вещами, которые могли понадобиться мне в моём уединении.

Местность, которую я унаследовал, была узкою полосою, состоявшею большей частью из песка. Она простиралась на пространство немногим больше двух миль вокруг берега бухты Мэнси. На этой полосе был ветхий дом из серого камня, никто не мог сказать мне когда и для чего построенный; я починил его, и он сделался жилищем, совершенно удовлетворявшим моим скромным вкусам. Одна комната была моей лабораторией, другая - гостиной, а в третьей, как раз под покатой крышей, я подвесил койку, в которой всегда спал. Были три другие комнаты, но я оставил их пустыми, кроме одной, которую отдал старухе, ведшей моё хозяйство. На протяжении нескольких миль во все стороны не было никого, кроме Янгов и Мак-Леодов, - рыбаков, которые жили на другой стороне Фергус-Несса. Перед домом была большая бухта; сзади неё - два длинных обнажённых холма, прикрытых другими более высокими; между холмами была долина, и когда ветер дул с суши, он обыкновенно нёсся по ней с меланхолическим завыванием и шептался между ветвями елей под моим аттическим окном.

Я не люблю людей. Справедливость заставляет меня прибавить, что и они, кажется, большей частью не любят меня. Я ненавижу их мелкие, низкие, пресмыкающиеся обычаи, их условность, их обманы, их ужасный взгляд на правду и неправду. Их оскорбляет моя резкая откровенность, моё невнимание к их общественным нормам, то нетерпение, с которым я отношусь ко всякому принуждению. Посреди своих книг и химических препаратов, в своей уединённой берлоге в Мэнси, я мог уйти от шумной людской толпы с её политикой, изобретениями и болтовнёй и остаться вдали от всего, неподвижным и счастливым. Впрочем, не вполне неподвижным, так как я работал в своей маленькой пещере и делал успехи. Я имею основания думать, что атомистическая теория Дальтона основана на ошибке, и знаю, что ртуть не просто химическое вещество.

В течение дня я занимался перегонками и анализами. Часто я забывал о еде, и когда старая Мэдж звала меня пить чай, я находил свой обед нетронутым на столе. По вечерам я читал Бэкона, Декарта, Спинозу, Канта - всех тех, которые старались постичь непознаваемое. Все они бесплодны и пусты, не дают ничего в смысле результатов, но расточительны на многосложные слова, напоминая мне людей, которые, копая землю, чтобы добыть золото, откопали много червей и затем с торжеством выставили их за то, что искали. По временам беспокойный дух овладевал мною, и я совершал прогулки по тридцати и сорока миль, без отдыха и пищи. В этих случаях, когда я проходил через какую-нибудь деревню, худой, небритый и с растрёпанными волосами, матери бросались на дорогу и поспешно уводили своих детей домой, а крестьяне толпами выходили из своих кабаков, чтобы посмотреть на меня. Я думаю, что я повсюду был известен под названием "сумасшедшего лорда из Мэнси". Однако же я редко делал набеги на деревню, так как обыкновенно совершал моцион на своём берегу, где я успокаивал свой дух крепким табаком и делал океан своим другом и поверенным. Какой товарищ может сравниться с великим беспокойным трепещущим морем? С каким человеческим настроением оно не будет гармонировать?