Из моего прошлого 1903-1919 годы (Часть 3) - Коковцев В. Н. - Страница 9

При всем этом разговоре, Столыпин не обмолвился мне {208} ни одним словом о том, что он уже вел о том же не раз, беседу с Министром Иностранных Дел Извольским, который был, как стало потом известно, одним из самых горячих сторонников идеи Министерства из лиц "общественного доверия". Не сказал он мне также и о том, что он вел также переговоры с представителями кадетской партии, как потом открыто говорили и печатали главари этой партии. Кто умолчал о том, что было, и кто удостоверил то, чего не было, - этого я не могу сказать.

Со мною беседа на эту тему не возобновлялась, и только уже позже, после 12-го августа, Столыпин однажды с большою горечью сказал мне, что все его попытки привлечь в состав правительства общественных деятелей, развалилось об их упорный отказ, так, как одно дело критиковать правительство и быть в безответственной оппозиции ему и совсем другое идти на каторгу, под чужую критику, сознавая заранее, что всем все равно не угодишь, да и кружковская спайка гораздо приятнее, чем ответственная, всегда неблагодарная работа. Он закончил свою фразу словами "им нужна власть для власти и еще больше нужны аплодисменты единомышленников, а пойти с кем-нибудь вместе для общей работы, - это совсем другое дело".

Поели этой нашей встречи прошло еще несколько дней.

Пятого июля, в среду, я был приглашен с женою к обеду к Графине Клейнмихель, жившей недалеко от нас на собственной ее даче у Каменноостровского театра. В числе приглашенных был Граф Иосиф Потоцкий. Перед тем, что мы пошли к столу, он спросил меня совершенно открыто: на какой день назначен роспуск Думы, так как ему передают, за достоверное, что днем роспуска назначено ближайшее воскресенье. Я мог ответить ему совершенно честно, что Совет Министров не обсуждал, этого вопроса, что мне не известен не только день роспуска, но и самое намерение совершить этот роспуск. Он мне не поверил и громко сказал так, что окружающие слышали: "на Вашем месте я вероятно поступил бы точно так же и стал бы тоже категорически отрицать решение правительства, но это нисколько не изменит положения дела, и я совершенно уверен в том, что роспуск решен, и что он будет произведен именно в воскресенье".

На другой день, в четверг, возвращаясь из города на дачу, я опять заехал к Столыпину на Аптекарский остров, не желая говорить о таком щекотливом деле но телефону, {209} передал ему разговор с Потоцким и получил от него в ответ только выражение его недоумения - откуда почерпает публика такие сведения, когда вопрос о роспуск Думы был затронуть в более или менее определенной форме только во вторник, когда он выезжал вместе с Горемыкиным в Царское Село, причем не только не был установлен окончательно день роспуска, но даже Государь прямо заявил, что Он желает знать мнение правительства, и просил Горемыкина обсудить на этой неделе вопрос и назначил ему приехать с докладом вечером в пятницу 7-го числа.

В тот же день к вечеру я получил повестку, извещавшую меня, что заседание Совета назначено у Горемыкина именно в этот день, в восемь часов вечера. Мы условились утром по телефону со Столыпиным, что поедем на заседание вместе, на его паровом катере, но под вечер он известил меня, что должен изменить наше обоюдное решение, так как должен до заседания быть в другом месте и приедет оттуда прямо на Фонтанку.

Я нарочно передаю все эти мелкие подробности потому, что они очень характерны. Столыпин не хитрил со мною, да ему и не было в этом никакой надобности. Он и сам не знал, что будет вызван в Царское Село вместе с Горемыкиным, и узнал об этом только днем в пятницу по телефону из Александровского Дворца, не подозревая вовсе о том, что ждало его вечером того же дня.

Единственной о чем не упоминал Столыпин в частных беседах со мною за все тревожные дни конца июня и начала июля месяца, было то, что проект указа о роспуске Думы обсуждался между ним, Горемыкиным, и Щегловитовым задолго до последних дней и был даже передан Горемыкину в переписанном виде, без указания, однако, числа, и об этом факте, как деле окончательно решенном в Совете Министров, по крайней мере, в моем присутствии, вовсе не было и речи. Столыпин, впоследствии, на мой вопрос, почему именно он никогда не говорил мне об этом, сказал только, что он никому ничего не говорил только потому, что указ сам по себе содержал простое приказание Государя и его редакцию нечего было ни обдумывать, ни делать из него предмета особого обсуждения. Я уверен в том, что Столыпин был совершенно искренен со мною, тем более, что по существу вопроса о необходимости роспуска он много раз вел со мною самую откровенную беседу.

{210} Когда мы все собрались в помещении Горемыкина, к восьми часам вечера, мы узнали, что Председатель Совета Министров вызван был к пяти часам в Царское Село и что туда же, следом за ним, но не вместе, выехал и Министр Внутренних Дел. Нам пришлось ждать их возвращения до девяти часов, причем и вернулись они также не вместе, а Столыпин несколько позже.

Вошел к нам Горемыкин в необычайно веселом и даже непривычном для него возбужденном настроении, со словами: "са у est! поздравьте меня, господа, с величайшею милостью, которую мог мне оказать Государь; я освобожден от должности Председателя Совета Министров и на мое место назначен П. А. Столыпин с сохранением, разумеется, должности Министра Внутренних Дел."

Мы стали расспрашивать его, как произошло все изменение, решен ли и вопрос о роспуске Думы и когда именно он последует и получили ответ, что все мы узнаем от нового Председателя, который должен немедленно вернуться, что роспуск решен на послезавтра, 9-го числа, указ подписан и должен быть немедленно оглашен, но что сам он настолько измучен всеми событиями последних двух месяцев, что не может разговаривать решительно ни о чем, чувствует себя как школьник, вырвавшийся на свободу, и желает только одного - покоя и сейчас же идет просто спать и до утра не хочет видеть ни души, а с утра будет рад видеть нас, если только мы пожелаем узнать от него что-либо, что останется для нас неясным после возвращения Петра Аркадьевича. На этом он также быстро, как пришел, - ушел от нас, и мы стали ждать возвращения Столыпина.

Приехал он примерно около половины десятого и рассказал нам все, что произошло в Царском Селе. Он был вызван туда около трех часов дня и должен был явиться к пяти часам. Когда он прибыл за полчаса до срока в Александровский Дворец, дежурный скороход сказал ему, что его просит повидаться с ним до доклада Государю - Министр Двора - Барон Фредерикс, который и ждет его тут же во дворце. Придя к нему, Столыпин застал его в крайне возбужденном состоянии и выслушал от него целый поток слов, сказанных бессвязно, но сводившихся к тому, что Государь решил распустить Думу, что это решение может грозить самыми роковыми последствиями, до крушения монархии включительно, что его не следует приводить в исполнение, {211} не испробовав всех доступных средств, а между тем Горемыкин, с которым он не раз говорил, не хочет и слышать о них, почему он и обращается к Столыпину, так как ему известно, что Государь решил предложить ему пост Председателя Совета Министров.

На вопрос Столыпина, в чем же именно могут выражаться меры, которые, по его мнению, могут спасти положение и устранить роспуск Думы, - Барон Фредерикс стал развивать мысль, очевидно кем-то ему навеянную, что весь конфликт идет только между Думою и правительствам, что отношение Думы к Государю совершенно лояльное и потому есть полное основание надеяться на то, что если бы Государь согласился выступить лично перед Думою, в форме послания, обращенного непосредственно к народным представителям, и разъяснить им, что Он не доволен их отношением к Его правительству и приглашает их изменить это отношение, предупреждая их, что Он вынужден будет принять те меры, которые Ему предоставлены основными законами, если они не изменят их образа действий, способного только посеять смуту в стране, - то есть полная уверенность в том, что Дума выразит Государю свои верноподданнические чувства и примется за спокойную работу, не желая перед страною быть ослушницею воли своего Монарха, которому она только что присягала.