Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" - Страница 31

― Я ничего не вижу, здесь темно, здесь очень холодно… ― снова начала задыхаться она. Не плакала... Лучше бы плакала.

― Стой. Нет, ― сказал он слишком резко, вздохнул и продолжил спокойней: ― Я понимаю, что тебе страшно, ты не хочешь ни о чём думать, ты хочешь только выбраться…

― Да, ― она дышала в трубку, и ему казалось, что он слышит признаки приближающейся пневмонии.

― Тогда посвети мобильником вокруг, посмотри, что там, сколько вокруг тебя места. Ты можешь встать?

В телефоне раздались какие-то шорохи, и Соловьёва снова, будто с усилием, заговорила:

― Я… здесь темно, я не могу точно понять… Я… наверное, могу. Здесь немного места, но… Она здесь. Нет, слишком страшно… ― в её голосе слышался ужас. Кристаллизованный ужас.

Она.

― Послушай меня. Бомба не взорвётся от твоего движения. Чтобы она рванула, её нужно хорошенько пнуть, и я сомневаюсь, что ты это можешь сделать. Просто не трогай её, попробуй встать, хорошо? ― выдохнул он, примеряясь к обломку бетонной плиты с торчащей арматурой, цепляя его поудобнее и оттаскивая в сторону, в общую кучу.

― Ладно, ― отчаянно выдохнула она. ― Ладно, я… я сейчас. Ты только не уходи.

И он не смог выдавить из себя что-то вроде «не ты, а вы» или ещё какое-нибудь колкое замечание. Потому что у него сводило скулы. Потому что он так боялся. Потому что чёрт его знает, сколько ещё таких бетонных обломков здесь и сколько ещё воздуха у Соловьёвой.

― Я не знаю, не понимаю, кажется, не могу встать, у меня болит нога, но если встать на колени, то я дотягиваюсь рукой до чего-то. Мне страшно, это сейчас упадёт… ― она сорвалась на шёпот.

― Тихо, ― Антон закрыл глаза. Судорожно вытер со лба пот. ― Хватит голосить. Послушай, Соловьёва, всё нормально. Дыши спокойно и ровно.

― Я не могу...

― Дыши ровно! ― рявкнул он так, что даже Назар удивлённо уставился на него. Соловьёва затихла. ― Побереги воздух. А теперь пошевели ногами и руками. Давай, прямо сейчас пошевели и скажи мне.

Тишина резала по ушам.

Ему хотелось добраться до неё как можно быстрее, хотелось так сильно, что ногти, испачканные в бетонной крошке, впились в ладони почти до крови.

― Я не могу двигать левой рукой, я упала на неё, она болит, не знаю… ― заполошно прошептала она. Он выдохнул. Это ещё ничего.

― Хорошо. Это просто растяжение, ясно? Ерунда. Не впадай в истерику и не спи. Тебе холодно? ― очередной обломок, царапая руки, отправился в общую кучу.

― Очень, ― едва слышно сказала она. На смену истерии пришла беспомощность.

― Через час мы до тебя доберёмся. Думай о том, что мы вытащим тебя совсем скоро, ладно? Потерпи ещё немного.

― Я ничего не чувствую, мне нечего терпеть, ― эхом отозвалась она.

― Давай, просто поговори со мной, Соловьёва, ты же обожаешь нести всякую несусветную чушь, ― нахмурился он, заставляя себя работать не только языком, но и руками, старательно делая вид, что не замечает буравящего взгляда Макса, таскающего эту херню рядом.

― Я не знаю, о чём, ― в её голосе слышна загнанная в угол паника. ― Мне холодно.

― Ты, конечно, любишь тепло?

― Да. Гетры... ― невпопад ляпнула она и, словно поняв это, наконец-то тихо всхлипнула. Антон почему-то так и знал. Он готов был грызть эти камни, но вместо этого рванул один из них, едва не сложившись пополам.

― Ты чувствуешь руки и ноги? Что-то болит?

― Не знаю. Ничего не чувствую... Мне холодно, ― жутко до дрожи.

― Пошевели пальцами на руках и ногах, ― с нажимом сказал он, ― пошевели, посвети телефоном и скажи мне.

― Всё нормально, ― несколько бесконечных минут спустя выдохнула она тихо. ― Я не могу двигать левой рукой, и дышать больно. Наверное, сломала что-то, не знаю… я уже почти не чувствую.

― Даже не думай грохнуться в обморок. Слышишь меня?

― Мне некуда грохаться, я... Я лежу...

Телефон трещит, шипит, голос Соловьёвой прерывается на несколько бесконечных секунд, и Антон мгновенно возвращается в то место, где был только что ― лишь бы не потерять эту ниточку. Через несколько секунд он снова слышит её надорванный голос.

― Не отключайся, Соловьёва, я тебе серьёзно говорю, ты замёрзнешь. Даже не думай. Давай, расскажи мне пару баек, которые ты заливаешь своей Ланской на парах. Мне недавно жаловался Сидорчук, ― пояснил он. Несколько секунд она молчала, будто собираясь с мыслями, а потом вдруг выпалила на одном дыхании:

― В детстве у меня были... Гетры. Тёмно-малиновые, тёплые, с белыми оленями наверху и Санта-Клаусами внизу, ну, в ряд, и со снежинками посередине... Оленей было семь, снежинок ― двенадцать, а сколько Санта-Клаусов, я не помню... Потом их порезала Рита, когда мы поссорились. Я так сильно любила их, ― говорила она почти неслышно, будто проваливаясь в сон.

― Более идиотской вещи себе представить не могу, ― нервно усмехнулся он. ― И что, ты новые себе не купила?

― Их нигде не было. Кажется, это привезли из-за границы... Я их больше никогда не видела. У меня никогда больше их не будет, ― окраска голоса стремительно поменялась, будто из какого-то оранжевого марева Соловьёва провалилась в ледяную синеву. Снова.

Антон почувствовал, как рухнул стержень внутри, заставляющий держать спину прямо.

― Ну, потеря не велика. Отстойные были гетры вообще-то, ― спокойно заявил он. На секунду задумался: и когда он научился так врать?

― А ещё я хочу... Мандарины... ― вздохнула она, кажется, совсем засыпая, а потом вдруг тревожно спросила: ― Вы нашли Веру?

― Понятия не имею, кто это такая, ― фыркнул он.

Соловьёва только дышала свистяще.

― Если что-то случится… ― тихо начала она.

― Ничего не случится.

― Я слышала. Воздух не бесконечный. Если…

― Нет, ― дыхание вырывалось почти рычанием. Антону казалось, что грудная клетка сейчас треснет. ― Я не дам тебе договорить, даже не надейся. Там совершенно точно есть щели, и у тебя ещё полно воздуха, и если ты, дура, не будешь дышать так часто, то его хватит ещё на половину твоей грёбаной жизни, поняла?

― Что это было? ― на грани сознания прошептала она.

Да, он тоже слышал. Писк разряжающегося аккумулятора.

― Когда ты в последний раз заряжала телефон?

― Вчера, кажется…

― Соловьёва, сделай, как я скажу. Слышишь? Это очень важно. Ты меня слышишь? Ты чувствуешь мой голос?

― Нет, я ничего не чувствую, ― прошептала она, и фраза слилась с ещё одним предупреждающим писком.

― Слушай меня. Закрывай глаза, Соловьёва, убирай телефон. Очень медленно считай…

― Считать?.. Здесь... Здесь не видно, не видно, темно... Я ничего не вижу, я не могу двигаться, у меня всё, всё боли... Холодно... Пожалуйста, не сейчас, только не бросай меня одну, пожалуйста!

Паника. Паника. Паника. Вот, что слышал Антон в её голосе. Чистейший ужас.

Он устал кромсать эти нескончаемые камни, устал ещё час назад, а если быть честным, то с тех пор, как началась война, и у него, господи, просто нет сил на всё это.

Больше всего он хочет вытащить эту надоедливую, истеричную девчонку из-под этой дряни. Вытащить и больше никогда не вспоминать о том, что чувствует.

― Я здесь, в паре метров от тебя, ещё чуть-чуть, и ты сможешь слышать мой голос. Здесь Назаров, скорая и ещё куча рабочих, и твой отец тоже здесь, ― нагло врал он, даже не запинаясь. ― Ничего с тобой не случится, хорошо? Осталось немного, успокойся и дыши ровно.

― Нет, не могу, ― прохрипела она и сказала ещё что-то, но из-за писка аккумулятора он ничего не услышал.

А потом там, на том конце провода ― тишина. Ни криков, ни воплей — только звонкие, прерываемые писком, отчаянные всхлипы. Он закусил кожу на костяшке. Вздрогнул. Этот страшный безысходный звук отдавался сколами в рёбрах. Он взял себя в руки почти сразу же, с удвоенными усилиями оттаскивая в сторону обломки. Нужно просто разобрать эту кучу камней.

― Мне холодно, мне так холодно, я уже ничего не чувствую, я ничем не могу пошевелить, мне нечем дышать, ну пожалуйста, пожалуйста, не уходи, не оставляй меня, я не хочу... Не хочу... Здесь темно, я не чувствую, не чувствую ничего, ― горячечно зашептала она.