Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" - Страница 20

Это была её любимая нота, должно быть, из-за названия. La, лактеа виа ― млечный путь с латинского.

Ля, ми…

Лактеа виа, миракулум ― млечный путь, чудо. Ей так нужно всё это сейчас.

Она обычно не задумывалась, но это было правда чудесно: класть пальцы на деревянные клавиши, нажимать на них в определённом порядке и создавать музыку. Она нажала ля и начала играть ― это Шопен, «Вальс до-диез минор», его Таня играла на выпускном в музыкальной школе, и у неё замерла душа: так тихо и прекрасно полились из-под пальцев ноты. Может быть, дело в том, что она почти три месяца не играла. Пиано, крещендо, вышла на форте и почувствовала, как болят отвыкшие пальцы, а затем вновь пиано, тихое, едва слышимое. Ей почему-то захотелось плакать.

Но ноты заканчиваются, и музыка — с ними. Таня тихо положила руки на колени. Она не заплакала, не умерла. Она всё выдержала.

И вдруг не услышала ― почувствовала, что за её спиной кто-то есть. Обернулась.

Калужный стоял, прислонившись к стене, и мерил её насмешливым взглядом. Брезгливо скривился. Естественно. Что ещё ждать от этого… Таня непроизвольно повторила его движение губами. Едва их взгляды встретились, по её коже пробежал неприятный холодок. Та же дешёвая неприязнь. Он фыркнул и несколько раз ударил в ладоши.

― Одно утешает ― насчёт фальши я не ошибся. Ты не задумывалась, Соловьёва, что твой рояль бренчит на всё общежитие?

Кретин. Урод. Её затрясло. Таня непроизвольно подвинулась ближе к спинке стула.

― О, не бойся, я тебя и пальцем не трону.

Таня мысленно выругалась, встала, (так было спокойней) расправила плечи и посмотрела на него в упор. Глаза его были ледяными, словно декабрьский ветер. Насмешливыми. И она снова чувствовала то, что ненавидела чувствовать ― его превосходство.

― Не можешь налюбоваться? ― протянул он, вновь кривя губы.

― Что вам нужно? ― выпалила она прежде, чем подумала.

― О, как дружелюбно!

― Я тороплюсь, ― кажется, это был их самый длинный диалог с момента знакомства.

― Я всего лишь пришёл узнать, что у вас с огневой. Сидорчук снова жаловался, ― он приподнял брови, задумался, а потом вдруг снова скривился: ― В общем-то мне наплевать, но, будь добра, достань мне ваш журнал. Я жду, ― поторопил он. ― Мне не слишком приятно находиться в твоей компании.

Плевать на то, что будет дальше, и на то, что за все сказанное он сможет отомстить сполна. Этот самовлюблённый идиот переходит все границы.

― К вашему сведению, я тоже не наслаждаюсь компанией такого…

― Не заговаривайся, Соловьёва, ― сказал он почти спокойно, только руки в карманах чуть напряглись, и линия челюсти стала видна лучше. Калужный предостерегающе поднял ладонь, и Тане показалось, что температура в комнате упала на несколько градусов.

Они стояли друг напротив друга, ощетинившись. Господи, если есть на свете люди более отвратительные, чем Антон Калужный, не удивительно, что мир погряз в войне.

― Я хотела сказать, что вы заблуждаетесь, если думаете, что я получаю удовольствие от общения с вами, ― прошипела она, сжимая пальцы в кулаки.

Он вдруг рассмеялся, и она опешила. Антон Калужный умеет смеяться. Сколько фальши.

― Можешь не стараться, Соловьёва, за многословность здесь оценки не ставятся.

― Не сомневаюсь. Просто объясняю так, чтоб вы поняли.

Его взгляд стал холоднее: кажется, Калужный уловил издёвку в её словах. В коридоре послышался топот, и Таня двинулась к выходу, на ходу рассчитывая траекторию, по которой было бы лучше всего обойти старлея и попасть к девчонкам.

― Стой на месте, ― приказал он.

― Мой взвод идёт на ужин, ― огрызнулась она, но остановилась. Теперь они стояли в двух метрах друг от друга.

― Пусть катится, куда влезет. Я твой непосредственный командир, и я приказываю тебе стоять.

Она чувствовала зуд в ладонях ― так сильно ей хотелось послать этого зазнавшегося придурка. Шаги затихли, и вместе с ними, кажется, растаяла её последняя опора. Теперь они здесь одни.

― Журнал, Соловьёва, ― гаденько ухмыльнулся он, вынимая руки из карманов. ― И купишь мне сигарет?

Таня не материлась, но сейчас про себя она обозвала его всеми возможными матерными словами, благо в армии недостатка в них никогда не было. Шаг к двери ― теперь она у стены слева от Калужного, который абсолютно незаинтересованно пялился в окно. Будто её здесь и нет.

― Да, кстати: я не забыл, как ты побежала к Радугину, стоило лишь твоим родственничкам появиться на пороге... Как там у них дела? ― протянул он, принимая расслабленную и равнодушную позу.

У неё внутри всё перевернулось. Как он может говорить с таким презрением об её семье?!

― Не смейте так говорить о них, ― прошипела она, предостерегающе наклоняя голову и скрещивая руки на груди. Чувствуя, что внутри закипает ярость.

― О, правда? Проблемы? Как точно я попал. Правда, ты упустила одну вещь, ― он сочувственно взглянул на неё. ― Мне не нужно указывать, о чём надо и не надо говорить.

Она оказалась перед ним мгновенно. Сжала белеющие пальцы в кулаки, слыша только шум крови в ушах. Больше ничего. Дышать стало тяжело: воздух был липкий и горячий.

― Замолчите! ― её голос сорвался на крик и ударился о стену непроницаемого презрения. ― У меня есть семья, и у меня всё нормально, в отличие от вас, и мы любим друг друга, а если ваши мамочка с папочкой не научили…

― Закрой рот, ― рявкнул он, шагая к ней. Сантиметров двадцать, не больше.

― О, правда? ― зло, почти истерично воскликнула она, неосознанно повторяя его слова. ― Точно попала?! Что, проблемы?! Неудивительно…

Он саданул кулаком по стене за ней с такой силой, что она вздрогнула, делая шаг назад, а в следующую секунду на её шее сомкнулись обжигающе горячие пальцы. Она резко попыталась дёрнуться в сторону, но рука Калужного удерживала её, не давая нормально дышать. Больной. Больной придурок!

― От.. Отпустите! ― прошипела она, вжимаясь затылком в стену.

Он буравил её глазами, едва ли не сжигая её внутренние органы. Взгляд, от которого нет воздуха.

― Что ты себе позволяешь, идиотка?! Какого ты творишь? ― прорычал он, сжимая пальцы сильней, и у неё потемнело в глазах. Она чувствовала, как горели щёки. И как билась жилка на шее под его рукой.

Больно, унизительно, противно. Перед глазами поплыл какой-то красный туман.

― Трус. Трус и лжец, ― неслышно, одними губами просипела она, и воздух вдруг потоком хлынул в её лёгкие. Таня закашлялась, пытаясь не сползти по стене вниз, и стала бешено растирать место, где шеи касались его пальцы. Чтобы стереть вовсе. Если нужно ― вместе с кожей.

― Не более чем рефлекс. Не смей говорить ни слова о моей семье, ― рявкнул он, отступая на несколько шагов и брезгливо уставившись на свою ладонь.

― Вы больной! ― крикнула она, отходя к роялю. Чувствуя подступающие слёзы. Ну уж нет. Никогда. Никогда.

― Иди, пожалуйся своему Радугину, ― выплюнул он.

― И пойду!

― Иди! Только не забудь добавить, что ты грёбаная зануда, не умеющая общаться с людьми и проявлять хоть какой-то такт, и что я, свихнувшись, впечатал тебя в стену! И напомни ему, что стоит поискать здоровых людей после того, как в этот грёбаный мир пришла война…

Она посмотрела на него. Он почему-то моментально замолчал. Ярость всё ещё звенела в голове, но он сказал… Он почти прямо сказал о том, что война его покалечила.

Что с ним? Что случилось с ним на войне? Господи, как ей хотелось спросить. Но после того, что он сделал…

― Вы больной, ― уже без прежних слёз сказала она. Почти спокойно, только вдыхая часто-часто.

― Иди к чёрту, ― как-то судорожно ответил он и вышел, хлопнув дверью так, что она едва не слетела с петель.

Таня всё-таки сползла по стене, пряча лицо в ладонях. Плакать больше не хотелось. Хотелось кричать.

На ужин она всё же пришла с опозданием, потому что живот сводило от голода.

― Всё в порядке? ― изумлённо спросила Валера, широко открыв глаза и видя, с какой скоростью Таня уплетала гречку.