Этика жизни - Карлейль Томас - Страница 14

XXXIX. Мы, люди, идем по замечательным дорогам. Различно ведет нас Бог к цели. Поэтому мы должны были бы к каждому относиться с терпением, с надеждой на его исправление. Должны были бы дать всякому возможность испытать, что еще может из него выйти. Пока жизнь не кончена, для всякого есть еще надежда.

XL. Долгая, бурная весна, дожд-ливый апрель, зимний холод еще в мае. Но наконец наступает все-таки лето. До сих пор дерево стояло голым: сухие, голые сучья жалобно стонали и трещали от ветра. Хочется сказать: сруби его, оно напрасно занимает место на земле! Но нет, мы должны ждать. Всему свое время. Вот дыханье июня коснулось голого обнаженного дерева, и оно покрылось листьями и стоит в цвету. Что за листья, и что за цвет! Прошедшее долгое время наготы и зимнего броженья сделало свое дело, хотя и казалось, что оно ничего не делает. Прошлое молчание получило голос и говорит тем многозначительнее, чем дольше оно продолжалось. У всех деревьев, у всех людей, во всех учреждениях, верованиях, народах, у всего растущего и складывающегося, что встречается во вселенной, мы наблюдаем такую перемену и такое время расцвета.

XLI. Подумаем о том, что за судья природа. Какое величие, какое глубокое спокойствие и долготерпение присущи ей. Ты берешь пшеницу и сыплешь ее в недра земли. Твоя пшеница, быть может, перемешана с высевками, с сечкой, с сором, пылью и всяким мусором. Это не беда. Ты отдал ее доброй матери-земле. Пшенице она дает рост, весь же мусор она молча уберет, прикроет и не станет даже о нем говорить. Желтая пшеница вырастает. Мать-земля молчит об остальном, молчит и не жалуется: давно уж извлекла пользу и из остального. Так всегда поступает природа. Она правдива без фальши и все-таки велика, и справедлива, и матерински нежна при своей правдивости. Она требует лишь одного: чтобы вещь была неподдельна. Тогда она бережет ее. Но только тогда. Правда - душа всего того, что природа когда-либо брала под свое покровительство. Ах, разве одна и та же история не повторяется со всякой возвышенной истиной, когда-либо появившейся на свет, или которой еще предстоит появиться? Тело ее несовершенно. Она элемент света в темноте. Нам она представляется воплощенной в логике, облеченная в чисто научные теоремы относительно вселенной. Теоремы, которые не могут быть совершенными, которые в один прекрасный день признаются несовершенными и ошибочными и должны умереть и исчезнуть. Тело всякой истины должно умереть. И все же в каждом таком теле живет душа, никогда не умирающая, бессмертно живущая, облекаясь то в одну, то в другую форму. Вечная, как душа человека. Так поступает природа. Внутренняя сущность какой-нибудь истины никогда не умирает. Природе только нужно, чтобы вещь отличалась неподдельностью, чтобы истина была голосом, раздающимся из глубины природы. То, что мы называем чистым или нечистым, не является перед судом природы решающим вопросом. Не то важно, сколько в тебе соломы, а то, сколько в тебе пшеницы. Чистота? Иному человеку мне хочется сказать: "Да, ты чист, ты достаточно чист, но ты - солома, бесчестная гипотеза, слух, мнимая ценность. Ты никогда не слыхал великого сердца вселенной, ты не можешь быть назван ни чистым, ни нечистым, ты - ничто. С тобой природа не имеет ничего общего."

XLII. Ни один человек не живет, никого не задевая и никем не задетый. Он должен обязательно проложить ceбе путь, толкаясь локтями. Жизнь его борьба. Даже устрицы, кажется, приходят в столкновенье с другими устрицами. Несомненно, что они должны наталкиваться на необходимость и на трудности. И что они пробиваются не как совершенные, идеальные устрицы, а как несовершенные, действительно живые существа. Устрица должна быть знакома с известной степенью раскаянья, с известной степенью ненависти, с некоторой долей малодушия.

XLIII. Бедная природа человеческая! Разве людское движение вперед по пути истины не представляет собой паденья за паденьем? Иначе и быть не может. В дикой жизненной стихии борется он, пробиваясь вперед. Он падает, и падает глубоко, и снова должен он со слезами и раскаянием, с обливающимся кровью сердцем вставать на ноги и продолжать борьбу. Лишь бы борьба его велась с верностью и несокрушимым упорством. В этом вся суть.

XLIV. Есть много почтенных, беспорочных людей, которые все же немногого стоят. Невелика заслуга человека, сохранившего руки в чистоте, если он всю работу исполнял не иначе, как в перчатках.

XLV. В живых существах изменения происходят обыкновенно постепенно. Пока змея сбрасывает с себя старую шкуру, новая уже успевает образоваться под ней. Немного ты знаешь про сожжение мирового феникса, если ты думаешь, что он должен весь сгореть и предстать в виде кучи пепла, из которой чудом выбьется живая молодая птичка и полетит к небу. Ошибаешься! В огненном вихре вселенной творение и уничтожение идут рядом. И в то время, как пепел старого разносится ветром, уже таинственно ткутся органические нити нового, и среди шума и вихря бушующей стихии раздаются звуки мелодичной предсмертной песни, заканчивающейся звуками еще более мелодичного гимна воскресенья. Да, взгляни собственными глазами в огненную вьюгу и ты увидишь, что это так и есть.

XLVI. Великая истина или, по крайней мере, одна сторона великой истины заключается в том, что человек сам создает условия своего существования. И духовно, как и материально, сам своего счастья кузнец. Но эта же истина имеет и другую сторону, а именно: жизненные условия - тот элемент, где человеку приходится жить и действовать, и человек в силу необходимости заимствует свою окраску, свою одежду, свой внешний вид от этих окружающих обстоятельств. И что во всех практических случаях жизни человек почти до бесконечности изменяется обстоятельствами. Так что в ином, не менее верном смысле можно сказать, что обстоятельства делают человека.

Если нам поэтому следует настаивать на первой истине по отношению к нам самим, то, с другой стороны, нам необходимо помнить последнюю, когда мы судим о других людях.

XLVII. На мирное житье в этом водовороте человеческого существования дитя времени не должно претендовать. Тем менее, когда призрак отгоняет его от прошлого, а будущее представляется не чем иным как тьмой, наполненной приведениями. С полным правом мог бы странник воскликнуть про себя: разве ворота счастья в сем мире не закрыты неумолимо перед тобой, разве есть у тебя надежды, которые не были бы неосновательными? И тем не менее можно громко сказать, или, если это лучше, по-гречески про себя прошептать: Кто может глядеть в глаза смерти, тот не испугается теней.