Блуда и МУДО - Иванов Алексей Викторович - Страница 90

– Правильному просто – он всегда всё делает по правилам. Но это и дурак может. А настоящие дураками не бывают. Настоящему всегда надо думать. И он может поступить даже неправильно, если другим от этого по-настоящему станет лучше.

– Например?… – потребовали упыри.

– Хорошо, вот пример, – согласился Щёкин. – Ты дружил с девочкой, а её изнасиловали, – безмятежно рассказал он. – Ты нашёл того гада и убил его. Это не правильно. Но по-настоящему. Потому что этот гад больше никого не обидит, а другие гады побоятся, что их тоже убьют, если они так сделают.

Моржов поостерёгся бы давать упырям подобные уроки. Но упыри были уличные паца, они и без Щёкина всё знали, видали, чего и Щёкин не видал. Для их раздолбанного мировоззрения требовался пример, абсолютный в своей правоте и цинизме.

Уличные паца думали.

– Так тебя потом самого посадят… – сказали они.

– Посадят, – кивнул Щёкин. – Жизнь вообще несправедливая. Но настоящий – это тот, кто живёт правильно и в несправедливой жизни. Он знает, что его кинут, и всё равно делает. Вы сами, наверное, думаете: «Дурак Дрисаныч, на хрена он эту пургу нам гонит, всё равно мы Пектусина зачморим». А я знаю, что должен сказать вам это, потому что так будет правильно, вот и говорю. Хотя всё, что я говорю, вам по фиг.

– Не по фиг нам! – возмущённо загалдели упыри. Щёкин скептически пожал плечами.

– Значит, Пектусин самый настоящий на свете, да? – с ожесточением спросил Гершензон.

– Ну, не самый… Хотя поступает, как пацан.

– Где он как пацан поступал?! – заорали упыри. – Только и делает, что за Дерьмовочкой бегает!…

– Бегать ему или не бегать – это его дело, а не ваше. Может, и не надо бегать. По-моему, зря он перед Наташей так расстилается. Но вот защищать её – надо.

И он вас четверых не побоялся и защитил её. Настоящий пацан не боится делать правильно.

Щёкин замолчал и закурил. Упыри глядели в разные стороны.

– Смотрите, – прошептал Моржов Милене, – идеал продемонстрирован, носитель идеала малость приспущен, чтобы не побили, и всё без принуждения, без ущерба самолюбию…

– Весьма спорная мораль, – холодно ответила Милена.

– Это мораль этического выживания, а не совершенствования…

– Один раз не считается, – через силу сказал Гершензон. – Если один раз поступил, как правильно, ещё не значит, что весь такой правильный. Я тоже дрался против троих, когда у меня у брата самокат отняли. Фигня. В каратэ научат – можно сразу со ста человеками драться. У нас в классе был псих, его доведут, так он и со старшаками дрался.

– Настоящий – это не который против всех дерётся. Настоящий понимает, как чего надо делать, и не боится это делать. Вы, понятно, не боитесь, но вот понимаете ли, как чего надо делать?

– Понимаем! – убеждённо загалдели упыри.

– А почему тогда не слушали, когда Константин Егорович про скалу рассказывал? Зачем мы туда идём? Просто полазать? Полазать и на помойке можно.

– Да чё там слушать-то! – крикнул Ничков. – Скала – и скала!…

– Тебе и ничё… Ты знаешь, как у тебя маму зовут, сколько ей лет, где она родилась? Знаешь?

– Знаю!

– А зачем? Она тебя без этого, что ли, кормить не будет, да? Знаешь – потому что просто надо знать, и всё. Как настоящий человек своё дело делает? Просто делает – и всё, без всяких! Потому что надо. Так и ты про маму знаешь – потому что надо. Вот так и про то, где живёшь, надо знать, и всё! Без причины. Серёжа знает, он Константина Егорыча слушал. А вам один хрен – что скала, что помойка. Это не по-настоящему.

– Да мы спросим, делов-то!… – возбудились упыри и завертели головами: – Константин Егорыч! Константин Егорыч!…

Моржов тоже огляделся и поразился педагогическому таланту Костёрыча: Костёрыч растаял в воздухе, как Дэвид Копперфильд.

– У Серёжи и придётся спросить, – подсказал Щёкин. – А то так дураками и помрёте.

– Пектусин! – заорали упыри. – Иди сюда, козёл!…

Серёжа Васенин в это время стоял на краю обрывчика с кружками в руках – видно, собирался сполоснуть. Он оглянулся на оклик упырей и вдруг исчез.

– А!… Э!… – обомлели упыри. – Пек!… Э-э… Пектусин утонул!…

Серёжа и вправду поскользнулся на траве и солдатиком ушёл в воду вдоль стенки обрыва.

Моржов вскочил и в три длинных шага оказался на месте исчезновения Серёжи. Глубина здесь была всего с метр, не больше. Серёжа шумно вынырнул из воды, держа над головой кружки. Лицо у него было совершенно ошалелое. Моржов наклонился, схватил Серёжу за запястья и выдернул обратно на берег.

Серёжа молчал, потрясённый. С него текла вода. Похоже, его временно парализовало. Кружки он сжимал, как скипетр и державу.

Моржов отнял у него посудины, отдал Наташе Ландышевой, которая оказалась уже рядом, и потряс Серёжу за плечи.

– Эй, утопленник… – позвал он. – Очнись!

– А?… – спросил Серёжа, тупо уставившись на Моржова.

Упыри клубились вокруг Моржова и Серёжи. Здесь же стояли и прибежавшие Щёкин с Миленой.

– Чё, совсем захлебнулся? – взволнованно спрашивали упыри. – Он дышит?… Жить-то будет?… Охренеть – Пектусин утонул!…

– Ляг давай, – сказал Моржов и помог Серёже лечь на траву.

Серёжа вытянулся и закрыл глаза.

– Всё-всё, – сказал Моржов, расталкивая упырей. – Ну, окунулся человек, бывает… Дайте ему отдышаться.

Упыри потолклись ещё немного и, подгоняемые Щёкиным, разочарованно побрели обратно к своим бутербродам. Остались только Милена и Гершензон, который рассматривал Серёжу с каким-то непонятным уважением.

Серёжа вдруг открыл неожиданно большие, практически бездонные глаза, посмотрел на небо, на Милену, на Моржова и едва слышно спросил:

– Борис Данилович… Сколько часов я был без сознания?…

Милена отвернулась и, отступая, прикрыла лицо руками, словно зарыдала. Но ни Серёжа, ни Гершензон этого не заметили.

– Чо, Серёга… – грубым, хриплым голосом заговорил Гершензон, – выжил, да?…

Серёжа едва заметно кивнул.

Гершензон помолчал, смущаясь, и тихо спросил:

– Видел свет в конце туннеля?

Моржова скала не потрясла, а упырей – потрясла.

– Воще!… – орали они, мечась у подножия. – Как в кино!…

Колымагинская скала высунулась из крутого склона горы над просёлочной дорогой, будто голая коленка из прорехи в штанине. Дорога вела от села Колымагино к автотрассе в Ковязин. Моржову показалось, что эта дорога, укладываясь в распадок, словно бы тёрлась о склоны холмов, пока на одном из них не протёрла скалу.

Скала была невысокая: может, с трёхэтажный дом, а может, и пониже. Известняк желтовато-костяного цвета на закате порыжел. Под скалой валялись отколовшиеся глыбы. Сбоку зияла дыра пещеры – изнутри от копоти костров чёрная, как печная труба.

Для упырей, понятно, скала и пещера были открытием в диких, неизведанных лесах. Но Моржов видел, что нога человека всё вокруг порядочно изгадила и натоптала, как на газоне перед каруселями. За просёлком на поляне имелись очаг, массивные скамейки и намертво врытый в землю ржавый мангал. Маленький ручей перегораживала запруда, чтобы воду можно было набрать сразу ведром, а не черпать кружку за кружкой. За потрёпанными кустами громоздилась слежавшаяся куча мусора. Поляна у Колымагинской скалы служила местом для пикников.

– Дрисаныч, можно в пещеру?… – волновался Чечкин.

– Погодите, – мрачно тормозил всех Гершензон. – Нам ведь ещё обещали рассказать тут про всё…

– Эй, ты!… – закричал Ничков, вертя головой в поисках Серёжи Васенина. – Давай рассказывай живо!

Серёжа немного растерялся.

– Ну… – замялся он и оглянулся на Костёрыча. Костёрыч одобрительно кивнул. – Здесь в Гражданскую войну заложников расстреливали… – выдал Серёжа.

– Где? – взвился Чечкин. – Вон там, наверное!… Упыри посмотрели на выступ скалы, на который указал Чечкин. Чечкин по глыбам кинулся к этому выступу.

– Я пули найду!… – кричал он.

– На фиг тут расстреливать? – спросил Гершензон. – И кого?

– Ну… белые – красных, красные – белых… Они возили друг друга из деревни в город, а тут расстреливали.