Дорога в Сарантий - Кей Гай Гэвриел - Страница 17

– Я знаю, о чем мы. Ты говоришь, как Мартиниан.

– Это он говорит, как я. – Старая шутка. Криспин на этот раз не улыбнулся. Он съел добавку рыбного супа, который был очень вкусным.

– Я не поеду, – повторил он позднее, у дверей, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в щеку. – У тебя такой замечательный повар, что мне невыносима мысль об отъезде. – От нее пахло, как обычно, лавандой. Его первым воспоминанием был этот запах. Он подумал, что первым воспоминанием должен был быть цвет. Запахи, вкус, звуки часто приобретали в его представлении оттенки цветов, а этот – нет. Цветок мог быть фиолетовым, даже пурпурным – царский цвет, – но его запах не имел цвета. Это был просто запах его матери, и все.

Двое слуг с дубинками в руках ждали, чтобы проводить его домой в темноте.

– На востоке есть повара лучше моего. Я буду скучать по тебе, сын, – спокойно ответила она. – Надеюсь, ты будешь писать регулярно.

Криспин к этому привык, но все равно фыркнул от отчаяния, шагая прочь. Один раз он оглянулся и увидел ее в луче света, одетую в темно-зеленое платье. Она приветственно подняла руку и вошла в дом. Кай свернул за угол в сопровождении ее слуг и прошел короткое расстояние до своего дома. Отпустил слуг и несколько секунд стоял у двери, глядя вверх, кутаясь в плащ от холода.

Голубая луна уже спускалась к горизонту в осеннем небе. Она была полной, как некогда было полным его сердце. Белая луна, восходящая в восточном конце улицы, обрамленная с обеих сторон и внизу последними домами и городскими стенами, представляла собой бледный, убывающий полумесяц. Астрологи придают значение подобным вещам. Они придают значение всему, что происходит на небе.

Криспин подумал, не сможет ли он отыскать смысл, связанный с ним самим. С тем человеком, каким он стал за тот год после лета последней чумы, когда он остался в живых и вынужден был своими руками похоронить жену и двух дочерей. В семейной могиле, рядом со своим отцом и дедом. Не в залитом известкой кургане. Некоторые вещи невозможно вынести.

Он подумал о факеле Геладикоса, который выложил сегодня на маленьком куполе. Он все же сохранил, подобно приглушенному оттенку цвета, эту гордость за свое дело, свою любовь к нему. Любовь. Это все еще так называется?

Ему хотелось увидеть это последнее произведение при свечах, при щедром сиянии свечей и масляных фонарей, горящих по всему святилищу, возносящих свет к тому огню, который он сотворил из камня и стекла. У него было предчувствие, рожденное опытом, что он, возможно, отчасти добился желаемого эффекта.

Мартиниан всегда говорил, что это самое большее, на что может надеяться человек в этом мире, полном ошибок.

Криспин знал, что должен это увидеть во время освящения святилища в конце осени, когда юная царица, ее клирики и заносчивые посланцы верховного патриарха Родиаса – если не сам патриарх – устроят официальное погребение останков царя Гильдриха. Тогда они не станут скупиться на свечи и масло. Он сможет в тот день дать оценку своей работе, высокую или не очень.

События развернулись так, что он не получил такой возможности. Он так никогда и не увидел свой факел из мозаики на куполе святилища у стен Варены.

Когда он с ключом в руке повернулся, чтобы войти в свой дом, – слугам он, как всегда, приказал ложиться спать, не дожидаясь его, – его предупредил об опасности какой-то шорох, но слишком поздно.

Криспину удалось выбросить вперед кулак и ударить нападающего в грудь довольно сильно. Он услышал хриплый стон, набрал воздуха, чтобы крикнуть, почувствовал, как ему на голову набросили мешок и ловко затянули его у него на шее, одновременно ослепив и заставив задохнуться. Он закашлялся, почувствовал запах и вкус муки. Криспин яростно лягался, он ощутил ступней чье-то колено или голень и услышал еще один приглушенный крик боли. Извиваясь и вслепую нанося удары, он пытался сорвать душащую его веревку с горла. Изнутри мешка он не мог кусаться. Невидимые враги действовали молча. Трое? Четверо? Они почти наверняка пришли за деньгами, ведь проклятый курьер объявил всему миру, что в пакете деньги. Интересно, подумал он, убьют ли его, когда обнаружат, что у него их нет. Решил, что это весьма вероятно. В глубине сознания он удивился, почему так яростно сопротивляется.

Он вспомнил о кинжале, потянулся к нему одной рукой, второй пытаясь оторвать руку, схватившую его за горло. Он царапался, словно кошка или женщина, ногтями оцарапал эту руку до крови. Нащупал рукоять кинжала, извиваясь и уворачиваясь. Рывком выхватил клинок.

Приходил в себя Криспин медленно, и постепенно до его сознания дошел вызывающий боль мерцающий свет и аромат духов. Не лаванды. Голова у него болела, что не было такой уж неожиданностью. Мешок из-под муки, очевидно, сняли, так как он смутно видел огоньки свечей, тени за ними и вокруг них, пока еще смутные.

Кажется, руки у него были свободны. Кай поднял руку и очень осторожно пощупал яйцевидную шишку у себя на затылке.

На краю поля его зрения, которое при данных обстоятельствах было не слишком ясным, кто-то шевельнулся, встал с ложа или с кресла. У него возникло впечатление присутствия золотого и лазурного цвета.

Он еще острее ощутил аромат духов, повернул голову и охнул от этого движения. Закрыл глаза. Он очень скверно себя чувствовал.

Чей-то голос – женский – произнес:

– Им велели проявить настойчивость. Очевидно, ты оказал сопротивление.

– Весьма… сожалею, – с трудом выговорил Криспин. – Какой я скучный.

Он услышал ее смех. Снова открыл глаза. Он понятия не имел, где находится.

– Добро пожаловать во дворец, Кай Крисп, – сказала она. – Мы одни, между прочим. Должна ли я опасаться тебя, не позвать ли стражу?

Подавив особенно сильный приступ тошноты, Криспин заставил себя сесть. Через мгновение он с трудом встал, сердце его сильно билось. Попытался поклониться, но слишком поспешно. Ему срочно пришлось ухватиться за крышку стола, чтобы не рухнуть. В глазах у него все завертелось, и в желудке тоже.

– Я освобождаю тебя от более сложных церемоний, – произнесла единственная оставшаяся в живых дочь покойного царя Гильдриха.

Гизелла, царица антов и Батиары, его собственная священная правительница, наместница Джада, которая платила символическую дань императору Сарантии и духовно подчинялась верховному патриарху и больше ни одной живой душе, серьезно смотрела на него широко расставленными глазами.

– Очень… исключительно… великодушно с вашей стороны, ваше величество, – промямлил Криспин. Он пытался, безуспешно, заставить глаза четко видеть при свечах, но все расплывалось. Казалось, в воздухе плавают какие-то предметы. Ему также трудно было дышать. Он находился в комнате наедине с царицей. Раньше он всегда видел ее только на расстоянии. Ремесленники, какими бы преуспевающими и известными они ни были, не ведут по ночам личных бесед со своими владыками. По крайней мере, в мире, известном Криспину.

Ему казалось, что в его голове стучит маленький, но настойчивый молоток, пытаясь пробиться наружу. Он был совершенно сбит с толку и ничего не понимал. Она его захватила или спасла? И в обоих случаях – почему? Он не посмел спросить. Он вдруг снова почувствовал запах муки среди аромата благовоний. Это был его запах. Запах мешка. Он посмотрел на свою надетую к обеду тунику и скорчил кислую мину. Синяя ткань покрылась серовато-белыми полосами и пятнами. Это означало, что его волосы и борода…

– Тебя осмотрели, пока ты спал, – довольно любезно сказала царица. – Я велела вызвать своего лекаря. Он сказал, что пока можно не делать тебе кровопускание. Может, стакан вина поможет?

Криспин издал звук, который, как он надеялся, передает сдержанное согласие воспитанного человека. Она не рассмеялась снова и не улыбнулась. Ему пришло в голову, что эта женщина привыкла видеть мужчин, пострадавших от насилия. Множество широко известных инцидентов поневоле пришло ему на память. Некоторые произошли совсем недавно. Мысль о них не принесла облегчения.