Т. 4. Сибирь. Роман - Марков Георгий Мокеевич - Страница 49

Нет, приходилось производить усилия: двигать ногами, размахивать рукой, прислушиваться к тишине, которая не просто существовала, была, а захватывала тебя в полон, обкладывала незримой стеной, сквозь которую пробивалось лишь одно: скрип снега под пимами.

Небо вызвездилось, неохватно изогнулось над примолкшим лесом, опустило свои расцвеченные края, похожие на шатры, в посеребренную чащу. Месяц выплыл из-за холма, встал на дыбки и сиял весело, с молодым задором. Катя окинула взглядом Машу и не узнала ее. Охваченная куржаком с ног до головы, она походила сейчас на елочку, которая вот вдруг сошла с обочины и зашагала по санному следу, увлекая и ее, Катю, за собой. Катя впервые в жизни оказалась в зимнем лесу в вечернюю пору и примолкла, пораженная нерукотворным волшебством природы.

Долго ли, коротко ли шли они до выселка, Катя не могла как-то определить. Судя по тому, что ноги под коленями стали подламываться, а легкие и теплые Дунины пимы отяжелели, Катя поняла, что идут они давненько.

— Теперь, Катюш, близко. Сейчас лог перейдем, и хутора — вот они, — сказала Маша, полуобернувшись.

— Маш, ты вся в серебре с позолотой. И ресницы даже светятся! — воскликнула Катя.

— А ты сама-то! Как снегурочка из сказки. Морозит, Катюш!

— А серые волки есть здесь?

— А куда же они девались?! И не из сказки, а самые натуральные, с клыками. Каждый год у хуторян скот режут.

— Я боюсь, Маша! — нисколько не рисуясь, совершенно откровенно призналась Катя.

— Бог милостив! А на всякий случай, видишь, у меня клок сена под мышкой и спички в руке. На огонь они не пойдут, — вполне серьезно, но спокойно, как о чем-то самом обычном, сказала Маша.

И только теперь Катя увидела то, чего не приметила вначале: Маша несла под мышкой крепко стиснутый клок сена, который она прихватила молчком из кошевки. И ничто другое — ни темный, закуржавевший лес, ни забитый ранним снегом лог с незамерзающим и булькающим на морозе ручьем, ни эта тишина, сковавшая землю, — ничто с такой силой не напомнило Кате, где она, что с ней, как этот клок сена под мышкой у Маши и ее слова — «а самые натуральные, с клыками».

Сибирь… Она в Сибири… Умопомрачительно! Приехала сама, вызвалась добровольно… Если б кто-нибудь пять лет назад предрек бы ей все это, она бы сочла того сумасшедшим.

— Ну, отдохни, Катюш. Устала ты без привычки. И волки нам тут не страшны. Чуешь, избами пахнет, — сказала Маша, останавливаясь на гребне лога. Катя дышала с перебоями, грудь ее под полушубком вздымалась, она хватала открытым ртом холодный воздух.

— Вот черт, привыкла в Петрограде на трамваях ездить… Чуть что — устаю, — осудительным тоном сказала о себе Катя.

— Втянешься, Катюш, — успокоила ее Маша и полуобняла за плечи. — В Сибири ноги — главный струмент. Это наша мама говорит. Пойдем теперь потише.

Чудом отыскивая тропку на белом снегу, Маша вывела подружку прямо к избе.

Собака выскочила в подворотню, кинулась на девушек с хриплым лаем, но Маша окрикнула ее: «Цыц, Пальма, свои!» — и собака закрутилась волчком, разметая снег под собой и подвывая жалобно и уж очень виновато, извинительно.

— Смотри-ка, помнит! С Дуней по осени по грибы сюда приезжали, — объяснила Маша.

Приближаясь к избе, Катя все острее испытывала интерес к тому, что ей предстояло узнать: жизнь крестьянства, его нужды, беды, его сокровенные помыслы… Крестьянство в Сибири… Тут ведь нет помещичьего землевладения. Совсем иные условия, чем в центральных губерниях царской империи… Катя много читала книг по крестьянскому вопросу. Она знала книги русских экономистов и статистиков, труды Берви-Флеровского, Ленина, политику большевиков в отношении крестьянства. Но все это было теоретически, теперь жизнь сталкивала ее с крестьянским бытом лицом к лицу. И она внутренне волновалась, ибо представляла, какой строгой проверкой ее убеждений будет это столкновение.

У ворот девушек встретил мальчишка в длинной, до пят отцовской шубе, в папахе, надвинутой на глаза. В сумраке он не узнал Машу и потому спросил грозно, насколько позволял ему звонкий голосок:

— Кто там идет?

— Кирюшка, это я, Маша.

Мальчишка кинулся во двор с восторженным воплем:

— Мам, Машутка пришла!

Через полминуты мальчишка снова выскочил за ворота, а вслед за ним появилась высокая женщина в полушубке под опояской, в пимах с загнутыми по-мужски голяшками, в платке, повязанном узлом у подбородка, в рукавицах.

— Ой, Маша! Откуда ты взялась? — заговорила женщина с радостными нотками в голосе. — Знать, примета-то в руку: сегодня сорока у нас на задах с самого утра так и строчила, так и строчила. Кирюшка — дрова мы пилили — крикнул ей: «К гостям или к вестям?» Она вспорхнула, хвост распустила, полетела в сторону тракта. Ну, а он у меня все об одном: «А вдруг, мама, тятю сорока нам ворожит?»

Женщина обняла Машу, осмотрела в сумраке Катю, приветливо поздоровалась с ней за руку. Маша отрекомендовала Катю как свою подружку по типографии.

Вошли в избу. Мальчишка опередил всех, кинулся зажигать светильник.

— Керосину, Машенька, нету, при мигалке живем.

— Его и в городе нету, тетя Зина.

— А ты раздевайся, Катя. Проходи вот сюда, за перегородку, — пригласила женщина. — Тут у нас вроде горницы. — В голосе ее послышалась усмешка. — Сынка, Киря, быстренько слазь в подполье, там, за лестницей, на кадушке, свечи у меня лежат…

— Не беспокойся, тетя Зина. Видно, — попыталась остановить ее Маша.

— Ну что ты, Машенька, как можно?! Уж так я рада. Все ли у вас живы-здоровы?

Когда Кирюшка запалил толстую свечу, выкатанную из смеси воска и сала, Катя осмотрела избу. Она была разделена тесовой беленой перегородкой на две половины. В передней стояли русская печь, железная печка, стол, кровать в углу. Во второй половине избы Катя увидела круглый стол под скатертью с кружевной вышивкой, еще одну кровать, застеленную стеганым одеялом, и шкафчик из некрашеных досок. Простенок между окнами весь был завешан фотографиями в простых рамках под стеклами. По углам висели пихтовые ветки. «Чисто, уютно», — отметила про себя Катя и только теперь, при свете толстой потрескивавшей свечи, рассмотрела по-настоящему Машину тетку. Статная, полногрудая, со спокойным взглядом больших глаз, с роскошными русыми волосами, собранными в тугой узел на затылке, женщина произвела на Катю большое впечатление. Было в ней что-то истинно земное, истинно женское. Она говорила не спеша, приятным голосом, лицо ее с правильными чертами было приветливым, улыбчивым, но и серьезным в то же время. «Основательная женщина, и нет в ней и тени забитости, хотя, наверное, живется ей трудно: кругом одна», — думала Катя, неотрывным, скорее даже завороженным взглядом наблюдая за женщиной.

Зина была младшей родной сестрой Машиного отца. Замуж вышла рано, выбрав из всех женихов, сватавшихся к ней наперебой друг другу, самого бедного, но и самого желанного. Первые годы совместной жизни они провели в людях. Работали, не щадя ни сил, ни времени. Наконец удалось скопить денег на покупку коня, потом с помощью соседей собрать избу из двух развалюх, обзавестись телком, терпеливо ухаживать за ним и к исходу третьего года принести со двора молоко от собственной коровы. Это был час незабываемого торжества, не сравнимый ни с чем.

Когда среди крестьян Сибири началось движение за выход из сельских обществ на отруба, Кузьма Новоселов, муж Зины, не устоял против соблазна жить рядом с наделом, не только дневать, но и ночевать на земле. Слава богу, труд их с Зиной принес-таки свои плоды: хлеба своего хватало до нового, в хлеву появились овцы и свиньи. О богатстве Кузьма не мечтал, но ему хотелось быть ровней с другими, выбиться в «середнее сословие крестьян-мужиков». Тут, на отрубах, все было ближе для достижения такой цели, взлелеянной в думах.

Но судьба рассудила по-другому. Всего лишь неполных два года прожил Кузьма на отрубах. Грянула война. В первую же мобилизацию Кузьму призвали. А потом — кратковременное пребывание в учебном полку, маршевый батальон, фронт, бои и… безвестность. Шел уже третий год, как от Кузьмы не было ни слуху ни духу. Одному господу известно, что с ним стряслось: не то он погиб, не то попал в плен, не то, оказавшись обезображенным калекой, решил дожить свои дни где-нибудь в доме призрения, не коверкая жизни своей жены-красавицы.