Т. 4. Сибирь. Роман - Марков Георгий Мокеевич - Страница 21

В дверь бани пахнуло жженой глиной и распаренным березовым листом. Жировик подмигивал, но горел уверенно, оттесняя сумрак под полки и за каменку.

Едва Акимов разделся, тело его обложило влажное тепло. Выступил пот, с кожи ровно бы начал сползать, как изношенная рубаха, верхний слой. Федот Федотович придвинул Акимову корыто, полное горячей воды.

— Мойся, паря Гаврюха, а я сейчас поддам парку да полезу кости греть.

Старик окатил себя из бадейки, потом большим ковшом зачерпнул в кадке воду и плеснул ее на каменку. Вода с шипением в тот же миг превратилась в белое облако, которое с яростью ударилось в потолок и расползлось по всей бане. Акимова чувствительно обожгло. Он втянул голову в плечи, сжался. Федот Федотович надел шапку и рукавицы, взял из маленькой кадки распаренный березовый веник и полез на полок.

Покрякивая, он хлестал себя по телу нещадно. При каждом взмахе веника Акимова обжигало горячим воздухом. Акимов забился в угол, чувствуя, что ему нечем дышать. А Федот Федотович все хлестал и хлестал себя. Но вот он соскочил с полка, сдернул шапку и рукавицы, которые оберегали его от ожогов, и, распахнув дверь, бросился в сугроб. Барахтаясь в снегу, он только слегка покряхтывал, потом заскочил в баню, плеснул ковш на каменку и вновь оказался на полке. Теперь старик хлестал себя бережнее и реже, чем прежде.

— Хорошо! Ой, как хорошо, паря! Всю хворь повыгнал! — воскликнул Федот Федотович.

Наконец он отбросил веник, слез с полка, подсел к корытцу, стоявшему в углу.

— Полезай попарься, Гаврюха! Коли мало жару, я на каменку еще водицы плесну.

Акимов взял свой веник, поднялся на полок. Уши, щеки, шею прижигало, глаза резало, он жмурился, но вместе с тем откуда-то из костей разливалось по телу приятное, бодрящее ощущение. Акимов взмахнул веником, ударил себя по ляжкам, по спине, по бокам. Но это занятие было все-таки свыше его сил. Он слез с полка, кинулся к кадке с холодной водой, поддел пригоршню, плеснул себе в лицо.

Когда он обернулся, то в дрожащем свете жировика увидел Федота Федотовича в странном виде: от пят до подбородка он стоял не белый, а черный-черный, словно его протащили через печную трубу. «Что это с ним?» — тревожно мелькнуло в уме Акимова.

— Давай, паря, помылься нашим таежным мылом. Благодать-то какая!

Не дожидаясь согласия Акимова, Федот Федотович поддел из корыта на ладонь кучку озерного ила и растер его по спине Акимова. Акимов приблизил корытце и через минуту стал таким же черным, как и старик.

Они сидели на скамейках, сушились. Федот Федотович рассказывал о том, как излечил озерной грязью застаревший ревматизм, принесенный с каторги. Акимов слушал, про себя думал: «Все это надо мне обследовать самому. Явлюсь в Стокгольм пред ясные очи Венедикта Петровича, доложу по всем правилам исследователя о сокровищах Парабельской тайги».

— А теперь, Гаврюха, ополоснись, и ты чист, как ангел. — Федот Федотович опрокинул бадейку на Акимова, потом наполнил ее снова и вылил опять же на него.

— Да я сам, сам, Федот Федотыч! — отбивался Акимов.

Они вернулись в избу и принялись чаевничать. Федот Федотович угощал Акимова неслыханными яствами: брусникой со шмелиным медом.

— А где ты, Федот Федотыч, шмелиный мед взял? — расспрашивал Акимов. Он никогда в жизни не пробовал такого ароматного меда.

— А тут неподалеку от озера гарь есть. Видать, от молнии лес загорелся. Теперь эта гарь вся в медоносных цветах. Летом там от шмелей гул стоит. Две семьи взял я в земле да и пересадил в осиновые колоды с дуплами. Прижились! На зиму завалил их мохом, чтоб теплее было.

— Чудеса! Ну чудеса! — удивился Акимов.

— А вот спробуй-ка, Гаврюха, этого мясца! Как по-твоему, чье это мясо? — Федот Федотович придвинул к Акимову дощечку с ломтиками темно-красного вяленого мяса.

Акимов жевал, посматривал на старика, сидевшего напротив с загадочным видом.

— Чье мясо? Гм… Говяжье! Нет, подожди. Пожалуй, свинина… А может, это мясо сохатого…

— Медвежатина это, паря! Вначале я ее в котле сварил, на солнышке вялил, а потом на сковородке на свином сале чуток поджарил.

— Ни за что не скажешь! Ел я как-то на Кети медвежатину. Псиной воняет.

— Вываривать ее надо лучше. Худой запах из нее отходит.

— А часто, Федот Федотыч, медведи попадались?

— Не часто хоть, а случалось бивать их.

— А сколько всего подвалил?

— Да, пожалуй, десятка два. А может быть, и поболе.

— В берлогах?

— И в берлогах и на лабазах подкарауливал.

— В одиночку?

— Бивал и в одиночку. Случалось охотиться и со связчиками. Всяко бывало. В Парабели живет у нас фельдшер Федор Терентьевич Горбяков. С ним не раз хаживал. Не приходилось тебе знавать его?

— Горбяков? Нет, такого не знаю.

«Не то хитрит Гаврюха, не то в самом деле Федю не знает. А ведь он твой главный спаситель. Если б не Федя, не видать бы тебе, мил человек, свободы как своих ушей», — думал Федот Федотович, посматривая на Акимова изучающим взглядом.

— Вчера еще хотел спросить тебя, Федот Федотыч: почему ты меня Гаврюхой прозвал? Тебе что, велел кто-нибудь? — отхлебывая из кружки горячий чай, спросил Акимов.

— Сам это я прозвал тебя. А почему? Ты только не сердись. Есть у меня в Парабели связчик один. Гаврюхой звать. Парень ничего, беззлобный, только тут у него не все дома. — Федот Федотович постучал пальцами по собственному лбу. — Ну, по жалости иной раз беру я его на промысел. Он так-то старательный… Что скажешь, все исполнит… Вот я и подумал: начну тебя иначе звать — людишкам в непривычку. Еще кто, не приведи господь, на заметку возьмет, любопытствовать станет. А тут Гаврюха и Гаврюха. Все знают, что я с Гаврюхой вроде дружбу вожу…

— А где же он, Гаврюха, теперь?

— Епифашка Криворукий нанял его амбары с рыбой караулить. До весны за рекой будет жить. Да ведь не каждому это известно.

«С Гаврюхой ты, отец, хорошо придумал. Не знаю уж, учил ли кто-нибудь тебя правилам конспирации или нет, а только все это разумно», — подумал Акимов.

— На самом деле, Федот Федотыч, меня Иваном зовут. А все же лучше, если ты и дальше меня Гаврюхой называть станешь, — сказал Акимов, снова испытывая какое-то особенно глубокое доверие к старику. — А та девушка, которая меня научила в избушке скрыться, она тебе известна? — Акимов долго не решался спросить об этом.

— Поля-то? — усмехнулся старик.

— Ее зовут Полей?

— Моя внучка. Разъединственная на всем белом свете.

— Вон оно как! Спасибо ей, что не выдала меня стражникам.

— Такой подлости не обучена, — с твердостью в голосе сказал Федот Федотович, и мимолетная улыбка смягчила суровое выражение его глаз.

В эту ночь после бани и чаю с брусникой они оба спали крепко и безмятежно. Однако первая мысль, которая пришла в голову Акимову, когда он очнулся, была невеселая, безрадостная мысль: «Что же я тут делать буду? Все время разговаривать со стариком не хватит ни тем, ни терпения, а сидеть бесконечно я не привык…»

Федот Федотович словно угадал эти горькие раздумья Акимова. Да ведь в этом, пожалуй, не было ничего странного. Как-никак Федот Федотович чуть не четверть своей жизни прожил как человек подневольный, зажатый безвыходностью условий. Ему легко было представить самочувствие человека, оказавшегося в положении беглеца и пленника одновременно.

— Будем с тобой, Гаврюха, с завтрашнего дня на охоту ходить. Самый сезон на белку теперь. Птицу тоже будем стрелять. И для себя и для купца. А еще повожу тебя по озерам, по речкам. Свежей рыбы добудем. Если буран начнется, и на этот случай дело есть: в амбарушке у меня на туески заготовки лежат. Как ты?

— Да как я! Сам понимаешь, Федот Федотыч. Без дела я уж и так насиделся. Осточертело! А сегодня чем займемся? — Акимова так и подмывало встать и приняться за какую-нибудь работу.

— На сегодня дел, Гаврюха, до макушки. Дровец напилим. Раз. Избу и баню приведем в порядок. Два. Ловушку на озере на карасей поставим. Три. А там, гляди, и ночь наступит, спать ляжем. Тоже надо. Без этого не проживешь.