Крест и стрела - Мальц Альберт - Страница 39

— Не знаю, — мягко сказал он вслух. — Не могу ответить на твои вопросы, Эрнст. Надеюсь, будущее покажет.

— Может, война ответит, — пробормотал Пельц. — Если мы принесем всем странам немецкую культуру, может, потом навсегда установится мир.

— Скажи мне, — медленно произнес Фриш. — Ты уверен, что мы победим?

— А ты — нет? — изумленно спросил Пельц.

— Уверен… Но я спрашиваю тебя, потому что ты солдат, ты лучше разбираешься в военных делах.

— Что может остановить нашу армию? Ничего. Мы непобедимы.

— Конечно. Приятно, что ты это подтверждаешь.

— Значит, ты думаешь, мне надо жениться, пастор?

— Да. Женись, и пусть у тебя будет много сыновей, парень. Они понадобятся твоей Германии.

Дверь кабинета открылась — оба подняли глаза. Вышел поляк, за ним — Блюмель. Поляк плакал, громко и беспомощно всхлипывая. Идя вслед за ним к выходу, Блюмель подмигнул им, ткнул большим пальцем в сторону пленного и захохотал.

Когда они вышли, Пельц тихо сказал:

— Видал этого беднягу, пастор? Мне его жалко.

— Жалко?

— Зачем бог создал поляков? Почему он не сделал всех людей немцами? Для чего поляк рождается на свет, если ему незачем жить?

— Не знаю, друг.

— Никогда у меня не бывало столько вопросов, пастор. Раньше я не задумывался о таких вещах.

— Не задумывался?

— Нет. А теперь у меня уйма всяких вопросов. Почему это, пастор?

— Не знаю, сынок.

— Ну ладно, спасибо тебе за совет. Я думаю… может, если мне повезет… то есть если я женюсь…

Дверь открылась.

— Эрнст Пельц! — резко бросил Кер, оглядывая их обоих. Пельц вскочил и выбросил вперед руку.

— Хайль Гитлер!

Бодро чеканя шаг, он прошел в кабинет; пустой рукав подрагивал при каждом его шаге.

Фриш прислонился головой к стене и закрыл глаза.

4 часа 15 минут утра.

Берту Линг после разговора с комиссаром Кером отвезли домой на машине эсэсовцы Блюмель и Латцельбургер. В первый раз с той секунды, как раздался выстрел и Веглер упал на землю, Берта осталась одна, без людей. Теперь уже незачем было притворяться спокойной, и, войдя в спальню, Берта рухнула на кровать.

Она лежала, совсем одетая, обессиленная до того, что не. могла заставить себя шевельнуться, и горькими слезами оплакивала человека, которого любила.

Берта выдала Веглера заводской охране не из какого-нибудь расчета, а в припадке истерики, в паническом страхе — страхе перед тем, чем это грозит им обоим, перед английскими бомбардировщиками, перед неведомым. Сейчас, когда она осталась одна, патриотические чувства уже не стояли непроницаемой завесой между ее потрясенной душой и неумолимой совестью; эсэсовцы восторженно поздравляли ее, называли благородной, мужественной женщиной, истинной немкой, но эти красивые слова, еще и сейчас звучавшие в ее ушах, не находили отклика в ее сердце. Никакая логика не могла унять душевную боль, никакие восхваления патриотизма не облегчат ее вины. Перед ее глазами стояла страшная картина: живая человеческая голова на плахе и сверкающее лезвие гильотины, с мерным стуком бесконечно ходящее вверх, вниз… оно отрубает голову, и струя крови бьет фонтаном… это голова ее любовника, голова с такими знакомыми чертами, с голубыми глазами и широким ртом, который она страстно целовала… голова, что когда-то лежала на ее подушке.

А рассудок ее, стараясь найти покой и оправдание, перебирал уже потерявшие убедительность доводы, придумывая новые; ум спрашивал у сердца: «Как же можно было поступить иначе?» Но и сердце ее было в смятении, ибо в каком-то его уголке горела ненависть к Веглеру. Ведь на самом деле это он ее предал. Веглер клятвенно обещал ей счастливое будущее и нарушил свое обещание. Он своими руками разорвал их переплетенные жизни. Она не видела в его поступке ни смысла, ни значения. «Зачем, зачем он это сделал?» — вертелось у нее в мозгу. И она не могла найти ответа; ей это казалось просто грубой, варварской выходкой, которую она никогда ему не простит.

Берта повторяла себе это беспрерывно. Но за всеми ее мыслями вставала спокойная, четкая истина — острие ножа, колющее ее мозг. Сильнее, чем что-либо, Берта чувствовала сейчас одно: Веглер хороший человек! В каждом человеке много разного, и Берта, давно перешагнувшая наивный девичий возраст, оценивала Веглера с практической точки зрения. Она знала, что он может стать необходимым ей помощником на ферме, она нашла в нем спокойного, легкого по характеру товарища и была благодарна ему за его зрелую мужественность — за то, что, прижимаясь к его большому телу, она испытывала радость и восторг. Словом, для нее, тридцатишестилетней крестьянки, было бы неслыханным везеньем, если бы Веглер стал ее вторым мужем. Кроме того, она с самого начала поняла, что Веглер — редкое исключение среди мужчин: честный, нравственно чистый, со скромным достоинством — словом, очень хороший человек. Но почему же этот хороший человек пошел на преступление, совершил страшный грех саботажа? И если уж хороший человек сделал такое, то кто же она, предавшая его?

И тут Берта не знала, что ответить. Перед этой мыслью все другие доводы теряли свою силу. И тогда ненависть к нему и тревогу за себя захлестывало истерически страстное желание подползти на коленях к больничной койке, целовать его руки и молить о прощении.

Берта плакала, и ни разум, ни сердце не облегчали ей смятения и боли.

Шел пятый час утра, когда Анна Манке подъехала к ферме на велосипеде Латцельбургера. Берта не слышала ни скрипа калитки, ни энергичного стука в дверь и испуганно вскочила с кровати, когда Анна громко окликнула ее, войдя в кухню. Сердце ее сжалось от страха при мысли, что ее опять вызывают к комиссару гестапо. Из чувства самосохранения она рассказала Керу далеко не все, что произошло этой ночью, и скрыла свой разговор с Веглером. Если будет второй допрос, вряд ли она сумеет выгородить себя.

Анна снова окликнула ее; Берта узнала Анну по голосу и мгновенно сообразила, что нужно схитрить. Сонным голосом она пробормотала: «Кто там?» — и вдруг быстро стянула с себя красивый свитер и сунула его под подушку.

Этот свитер, подарок сына, был бесконечно дорог Берте. В декабре прошлого года, когда был сбор теплых вещей для солдат, воевавших в России, Анна Манке явилась с такими увещеваниями, что Берте пришлось расстаться со своим единственным свитером. Сейчас снова близилась кампания «зимней помощи». Если Анна увидит этот новый свитер, то Берта и опомниться не успеет, как он исчезнет в проклятом мешке. Она решила не отдавать его ни в коем случае. Конечно, теплые вещи нужны бедным нашим солдатам, страдающим от лютых русских морозов (слава богу, ее мальчик пока что избежал этой пытки), но, в конце концов, в Германии тоже холодная зима. Как прикажете быть крестьянке, которая почти все время работает на дворе или в поле? И кто о тебе позаботится, если ты сама о себе не позаботишься?

— Встань, пожалуйста, Берта, — громко сказала Анна. — Мне нужно поговорить с тобой.

— Иду, иду! — сонным голосом ответила Берта. Она сняла юбку, раскрыла постель и растрепала волосы. Потом накинула латаный халат и открыла дверь. Анна водила по кухне лучом фонарика-карандаша; она уже успела опустить маскировочную шторку.

— Ну и ну! — воскликнула она. — Спокойный же у тебя характер: так крепко заснуть после всего, что ты сегодня пережила! Бедняжка моя, надо же случиться такой беде!

Берта пожала плечами. Анна потушила фонарик.

— Зажги лампу, дорогая. Нам с тобой нужно серьезно поговорить.

Берта заколебалась. Она знала, что лицо у нее распухло и все в пятнах от слез; ей не хотелось, чтобы Анна заметила эти следы раскаяния.

— Лампа разбилась… свечей у меня нет. Если поднять штору, будет светло.

Анна передернула плечами и направила луч фонарика вниз. Берта подняла штору. В комнате разлился бледный предрассветный сумрак.

— Вот дела-то, а, Берта? — оживленно воскликнула Анна. — Подумать только, ты обручена с предателем! Просто не верится, что ты ничего за ним не замечала раньше!