Крест и стрела - Мальц Альберт - Страница 1

Альберт Мальц

КРЕСТ И СТРЕЛА

Пролог

В эту августовскую ночь 1942 года не светила луна, небо над маленькой немецкой деревушкой было темным, и сухой, горячий ветерок шелестел полевыми травами. Несмотря на поздний час, на стоявшую вокруг безмятежную тишину, многие в деревне не спали. Мужчины, женщины, дети лежали в своих постелях, одни — спокойно, и таких было большинство, другие — в непреодолимой тревоге прислушивались и чего-то ждали. Только что замер пронзительный металлический звук сирены, почти каждую ночь оглашавшей окрестности своим воем. Те, кто не спал, знали, что мирный ночной покой сейчас будет нарушен знакомым шмелиным гуденьем английских бомбардировщиков, с бешеной скоростью пролетающих в вышине и несущих с собой гибель.

И в это время невдалеке от деревни на глазах у нескольких свидетелей произошло нечто необычайное — посреди поля вспыхнуло сухое сено, сложенное в виде стрелы. Огонь пылал недолго. Почти одновременно со вспышкой пламени раздался пронзительный женский вопль, послышались хриплые крики, выстрелы… Но когда самолеты умчались, снова наступила теплая тишина августовской ночи и снова мирно застрекотали полевые сверчки.

Этот случай не стал событием решающей важности и в истории народа оставил лишь еле заметный след. И все же, несмотря на свою незначительность, этот случай был тесно связан с личной судьбой многих людей, мужчин и женщин, и с мрачным периодом мировой истории, длившимся много лет…

Книга первая

РАССЛЕДОВАНИЕ

(Августовская ночь 1942 года, с 11 часов вечера до 6 часов утра)

Глава первая

11 часов вечера.

Была в Германии деревушка, которую мы условно назовем деревней X., и с незапамятных времен ее окружали одни только фермы, а в нескольких километрах от нее на много гектаров простирались леса. В это мирное немецкое захолустье неожиданно вторгся завод. Как опытная хозяйка, которая, выпотрошив и начинив курицу всякой всячиной, подает ее на стол в таком виде, что снаружи ничего и не заметишь, так целая армия рабочих за два месяца выпотрошила лес, начинила его двумя десятками заводских корпусов, сотней с лишним бараков и все же сохранила лесу его прежний вид. Британские ястребы, постоянно пролетавшие над лесом, ни разу не заметили ничего подозрительного. Германское военное министерство произвело аэрофотосъемку леса до того, как в нем начались преобразования; потом, когда все было закончено, когда из его тихой глуши бесконечной вереницей стали выползать танки и, грохоча, потянулись по замаскированной дороге к железнодорожной станции в сорока пяти километрах от завода, — глазам пилота лес казался точно таким, как прежде.

В первое время близкое соседство завода пугало местных крестьян. Когда приехали рабочие, раскрылась одна тайна: раньше завод находился в Дюссельдорфе. Но ведь заводы — не камни, которые можно перекатывать с места на место; где их строят, там они и должны стоять, это каждому ясно. А перенесли сюда завод потому, что Дюссельдорф перестал быть промышленным городом; он превратился в укрепленный форт на передовой линии фронта. А раз так, то кто может поручиться, что скоро их деревушку не сровняют с землей проклятые английские «стерлинги», беспокойно спрашивали местные жители.

Спрашивать-то они спрашивали, но, разумеется, шепотом и только друг друга. Да и вопрос этот был праздным: ведь хотели они того или нет, а завод уже был здесь. Только англичане могли заставить этот немецкий завод снова перебраться в другое место.

Но англичане пока что ему не угрожали. За семь месяцев, с тех пор как завод начал действовать, жители деревни, фермеры и рабочие в этой местности с облегчением убедились, что находятся в полной безопасности. Если крестьяне и терпели неудобства, то разве только от необходимости соблюдать строжайшее затемнение по вечерам. Несколько раз в неделю, в зависимости от погоды и загадочных планов Лондона, они на мгновение просыпались от сигнала воздушной тревоги; но прежде чем стихало жужжание последнего бомбардировщика, они уже безмятежно похрапывали снова. Постепенно они стали относиться к заводу не как к злу, а как к благу. На каждую «отсталую» мать, возмущенную тем, что у ее дочери, удостоившейся внимания эсэсовца из охраны, растет живот, приходилось по два торговца или фермера, которые благодаря появлению посторонних получали работу или лишние доходы. Один недовольный из трех — неплохое процентное соотношение для любого общества.

Но в эту августовскую ночь устоявшееся деревенское бытие оказалось на грани страшной катастрофы. Гуденье самолетов обычно раздавалось в одиннадцать часов. А за тридцать секунд до того Вилли Веглер, рабочий кузнечного цеха, германский подданный и чистокровный немец, поднес зажженную эрзац-спичку к стреле из сухого сена, указывающей туда, где стоял завод.

1 час ночи.

За стеклом двери, ведущей в операционную заводской больницы, замаячила неясная тень. Юлиус Баумер, арбейтсфронтфюрер на заводе, негромко откашлялся, чтобы прогнать стеснение в горле, и бросил на пол окурок сигареты. Дверь открылась, он увидел край носилок на колесах. Они катились прямо на него, словно сами собою, похожие на сюрреалистическую картину. Баумер, как завороженный, уставился на их неподвижный груз; в нем шевельнулось тяжелое предчувствие. Затем появилась сестра. Спокойно и плавно она покатила носилки к некрашеной сосновой двери в дальнем конце коридора.

Снаружи доносился тяжелый стук, гул, лязг и треск — рабочий шум завода, хотя ближайший корпус был в нескольких сотнях метров отсюда. Но здесь стояла такая сосредоточенная больничная тишина, что Баумер невольно пошел по коридору на цыпочках.

Из инстинктивного уважения к начальству, совершенно, впрочем, противоречащего характеру ее профессии, немолодая сестра остановилась.

Баумер окинул взглядом запеленутую мумию на носилках, ища лицо. Он увидел только закрытые глаза и крупный мясистый нос с капельками пота на нем. Дыхания не было слышно.

— Жив? — хрипло спросил Баумер.

Сестра Вольвебер кивнула головой.

— Когда же он…

— Будьте так добры, — почтительно перебила его сестра, — поговорите с врачом. А пациента сейчас необходимо… — Вместо объяснения она кивком указала на дверь палаты и покатила носилки дальше.

Баумер бесшумно пошел обратно, к открытой двери операционной.

— Цодер! — негромко окликнул он.

— Да?

— Это я, Баумер.

— A-а, входите, входите. — Тихий, бессмысленный смешок. — Я сгораю от любопытства.

Баумер, слабо улыбнувшись, переступил порог. Каждую свою фразу доктор Цодер неизменно заканчивал дурацким кудахтаньем, словно оно обозначало точку.