Дневник женщины времен перестройки - Катасонова Елена Николаевна - Страница 25

Расступаются желтые, коричневые роскошные клены. Перед нами неожиданная, бьющая в глаза зелень. Широкая поляна, под ногами чмокают влажные кочки: где-то там, в таинственной глубине, болото. Мы останавливаемся и смотрим на этот кусочек юного лета. Качаются поздние ромашки на высоких стеблях, белеет, розовеет скромный и низенький клевер. Пьяные от воздуха, с букетом полевых цветов мы едем домой в пустой грохочущей электричке.

- Что-нибудь съедим и завалимся спать, - говорит Митя. - Правда?

- Правда.

Но благие намерения таковыми и остаются, потому что нас ненасытно тянет друг к другу.

Воскресенье

Этот день мы с удовольствием провели дома. Я сготовила свой коронный борщ - свекла, капуста, перец, картофель, помидоры и все, что нашлось в доме. Пока готовила, Митя вертелся под ногами и, вмешиваясь в технологию, энергично мешал. Наконец я его прогнала. Он исчез, но через пять минут возник снова.

- Эй, я соскучился!

И я ужасно обрадовалась, потому что без него в кухне стало как-то очень пусто.

Вечером мы выбрались из его симпатичной берлоги и пошлялись по Арбату. Смешная получилась улица: дома в одном стиле, фонари в другом. А главное всю ее захватили какие-то подозрительные типы: не то торговцы, не то перекупщики. Попадались, правда, акварели художников, довольно приличные, но откровенной халтуры было удручающе больше. Короче - культурного центра не получилось.

- Поддержим искусство! - решил Митя и выбрал у одного из художников акварель.

Она и теперь стоит у меня на столе - кусочек старой Москвы, напоминая о том теплом вечере.

Посмеиваясь, переглядываясь, мы шли и шли по Арбату.

Агрессивный толстяк на углу вопил, взмахивая руками, скверные вирши, на другом углу играл на гитаре мальчишка. Коробка из-под молока, стоявшая перед гитаристом, зримо намекала на подаяние.

- Может быть, я отстала, но как-то странно видеть мальчишку в такой жалкой роли, - вздохнула я. - Добро бы уж инвалид...

- Да пусть зарабатывает, - добродушно возразил Митя и бросил рубль в коробку.

Мы даже хотели зайти в кафе, да передумали: нам никто не был нужен.

- Хорошо жить в центре, - подумал вслух Митя. - Шагнешь из подъезда и вот тебе бурная столичная жизнь!

Мы посмеялись и вернулись домой. Полночи мы ласкали друг друга, а потом крепко уснули.

Понедельник

...Стою в аудитории и не верю глазам: ни одного студента! Звенит звонок, призывая на лекцию, а они не идут. Что же это? От ужаса просыпаюсь под неумолчный телефонный звон. Хватаю трубку, бросая взгляд на часы почти девять. В трубке взволнованный голос Мити:

- Ты спишь?

- Уже не сплю. Ты меня разбудил. Что-то случилось?

- Ничего. Захотелось тебя услышать. Нет, неправда, не в этом дело.

- А в чем?

- Прости, но я вдруг - понимаешь, вдруг испугался... Приеду, а тебя нет... Второй раз я б не вынес...

Голос его дрожал. И меня пронзил насквозь этот его страх перед зыбкостью, ненадежностью жизни, наших с ним отношений. Теперь я знаю, что именно в этот миг все для меня и решилось - окончательно и бесповоротно. Так вот что значит "со-чувствовать"! Это когда чьи-то чувства мгновенно передаются тебе, как по сообщающимся сосудам.

- Сегодня же отправлю письмо во Вьетнам, - сказала я, собрав всю свою храбрость. - А вечером позвоню ребятам. Ты не должен ни в чем сомневаться.

И вот я сижу в нашем общем доме и ставлю точку в своем дневнике. Если б кто-нибудь сказал мне - тогда, год назад, - что можно такой быть счастливой в моем-то серьезном возрасте, ни за что б не поверила! Все устроилось. Не совсем так или даже совсем не так, как я ожидала, но устроилось, и довольно быстро. Саша ответил сразу - согласием. Но не его согласие сняло с меня груз вины, а откровенность нашего общего друга Гены, слетавшего во Вьетнам на неделю, - он-то и привез ответ Саши.

Заикаясь и пряча глаза, чуть не плача, я бормотала что-то невразумительное. Гена послушал-послушал, вздохнул, шумно выдохнул, залился густой краской да и сказал:

- Люсь, а Люсь, ты уж так-то не мучайся... У него, это, давно уж другая... Наша, из бухгалтерии... Она давно развелась, а он, значит, берег семью... Она и во Вьетнам с ним поехала! Теперь, я думаю, чего уж скрывать? Ну, я пошел...

Оцепенев от изумления, я смотрела на Гену. Подумать только: мой Саша... Угрюмый, неразговорчивый, чем-то всегда недовольный, неделями не прикасавшийся ко мне, намекнувший однажды, что у него "с этим" проблема: "Что ж, видно, возраст..." Вот это да! Ай да Солоха...

- Сколько же они встречаются? - обрела я наконец дар речи.

- Да лет десять, - пробормотал Гена и вышел.

Я опустилась на стул. С ума сойти! Десять лет терпеть такую раздвоенность! Станешь, пожалуй, угрюмым... Она, значит, из-за него развелась, а он, как водится, предал? Гнев оглушил меня. И как ни странно, что-то, похожее на ревность. Говорят, "ревнует - значит, любит". Ничего подобного! Оскорблено чувство собственности, и еще - страдает твое достоинство: как, оказывается, ты смешна и глупа! Мне стало страшно: хороша бы я была, если б ни на что не решилась... А потом мне стало смешно: я-то боялась, что бедный Саша проведет остаток дней в одиночестве! Что это: глупость, самонадеянность, незнание жизни?

Подумав, решила ничего не говорить детям: только ведь начинают взрослую жизнь, Алена - в особенности. Могут до смерти напугаться. Да и стыдно, что столько лет тебе морочили голову, если уж быть до конца честной.

Ну, вот и все. Пора идти на кухню, разогревать ужин: скоро придет Митя. А за ним и Аленка. Если только не задержится на факультете.

Москва - Самара, 1988 год.