Во имя истины и добродетели
(Сократ. Повесть-легенда) - Фомичев Николай Алексеевич - Страница 19

И Сократ сказал:

— Но разве возраст определяет пригодность человека к высшим должностям, а не уменье разумно управлять делами?

— Об этом-то я и хотел спросить тебя, Сократ: что значит уметь разумно управлять делами государства и гожусь ли я для этого?

Сократ же, подумав, сказал:

— Пожалуй, лучше ответить на это словами мифа, который я слышал от софиста Продика, когда в молодости брал у него урок красноречия.

— С радостью тебя послушаю, Сократ, — кивнул Алкивиад.

— Только сядь сперва, ради богов, — попросил его Сократ. — Я не умею говорить, когда передо мной стоят навытяжку, как подданные перед царем…

И когда Алкивиад присел на лавку, опершись на край стола своим могучим, как у Геракла, локтем, Сократ продолжал:

— «Геракл на распутье» — так называется миф. Так вот, когда Геракл, достигнув юношеских лет, спрашивал себя, по какому из путей ему пойти дальше, явились перед ним в образе двух прекрасных женщин Порок и Добродетель, и каждая из них принялась расхваливать свои достоинства, черня свою соперницу. И, выслушав обеих, понял Геракл, что удовольствия порока, хотя они и легко достижимы и на первый взгляд сулят человеку счастье, на самом деле скоротечны и чреваты множеством несчастий для его души и тела; добродетель же — единственно разумный путь для ищущих счастья, ибо она не разрушает, а укрепляет тело идущего по этому пути, а душу его радует благодарностью тех, кому он делает добро. Но есть у добродетели одно большое неудобство: путь этот долог и труден необычайно, ибо требует от человека жить меньше для себя и больше для других, а на такое способен далеко не каждый. И в пояснении того, что добродетельный путь требует еще умения, сказала добродетель-женщина Гераклу вот что: «Из всего, что существует доброго и прекрасного, боги ничего не даруют человеку без забот и труда. Так что если ты, Геракл, желаешь благодетельствовать людям землепашеством, извлекая из него обильную жатву, трудись в поте лица своего на земле; если хочешь получать богатства для людей из стада ты должен заботиться без устали о стадах; если ты стремишься к добродетельной славе во время войны, чтобы нести свободу друзьям и защищать сограждан, ты должен изучать военные науки и упражняться неустанно в их применении; если же ты хочешь заслужить уважение родного города, ты должен благодетельствовать городу: если же мечтаешь о благодарности со стороны Эллады, добро ты должен делать всей Элладе».

И, выслушав Сократа, сказал Алкивиад:

— Клянусь богами, я понял тебя, Сократ! Управление государством должно быть смыслом жизни того, кто к этому стремится, и еще: умению управлять народом нужно учиться так же, как любому другому делу.

— Я бы сказал, более чем какому-либо другому, — поправил Сократ.

Алкивиад же, в возбуждении честолюбивых мыслей стремительно поднявшись, вновь принялся расхаживать перед Сократом, говоря:

— Можешь обвинить меня в нескромности, Сократ, только сдается мне, что боги наделили меня этим умением — управлять людьми. Открылся же мне мой дар вчера, когда сограждане собрались в Толе[117] для добровольных пожертвований на восстановление Афин. Пожертвовав крупную сумму и увидев, что другие богатеи не спешат последовать моему примеру, я взорвался и неожиданно для самого себя произнес по этому поводу такую речь, что мне устроили овацию, а число пожертвований и сумма оказались наивысшими за всю историю города. И многие, в восхищении от такого исхода дела, стали упрекать меня за то, что я не добиваюсь государственной должности. Тогда-то, Сократ, я и решил попытать свое счастье на нынешних выборах в стратеги.

Сократ же спросил:

— И чьи интересы ты собираешься отстаивать?

— Конечно же, народные, Сократ! Ведь справедливее народовластия нет правления! Что ты мне пожелаешь на этом добродетельном пути?

И Сократ сказал:

— Если уж тебя зовет, как ты сказал, твоя одаренность, следуй за ней. Только помни, Алкивиад: многие правители начинали путь добродетельно, да немногие его кончали так же…

И, обняв Сократа за совет, ушел Алкивиад. Сократ же, прибрав со стола и захватив сучковатую палку — от дурных и бешеных собак, расплодившихся после войны во множестве, — тоже вышел из дому.

…Каждый день ходил Сократ на агору, где было наибольшее скопление людей и где всегда поджидал его кто-либо из друзей-учеников, и, усевшись где-нибудь в тени платана или портика, вступал в беседы с каждым, кто этого желал, была бы только возможность приблизиться к неуловимой, вечно ускользающей Истине. И афиняне, зная, что этот человек, низкорослый, с выступающим животом, с шишковатой лысой головой и выпуклыми умными глазами, бескорыстен и отзывчив на любую просьбу, дать ли житейский совет, разобраться ли в запутанном споре или же посостязаться в диалектике, говорили о нем: «Вызвать Сократа на разговор все равно что позвать ездока в чистое поле: спрашивай и услышишь».

И лето, знойное и пыльное в Афинах, сменялось ветреной холодной зимой, зима сменялась летом, Сократ же все ходил по городу и, неустанными беседами разоблачая беззакония, несправедливости и ложь, побуждал сограждан к добродетельному знанию; и к тому же звали сочинения его друзей.

Но в иную бессонную ночь мучили Сократа тяжкие сомнения в возможность разума исправить нрав людской, ибо видел: как и прежде, как всегда, гнездится в народных Афинах зло и рядом с нищенством многих цветет непомерная роскошь немногих, и алчность, мздоимство, обман, корысть властолюбия, ложь и невежество правящих подтачивают государство, как точит ржа железо.

И утешал себя мудрец надеждами, что плоды добродетели его самого и друзей его не сгинут безвозвратно, что рано или поздно семена от них, найдя благодатную почву в сердцах, прорежутся новыми всходами, а всходы вновь дадут побеги добродетели, ибо вечна она, добродетель, и ведет свой бесконечный путь из века в век, властвуя над временным торжествованьем зла… Но слабо утешала эта мысль, ибо нечестие текущей жизни афинян, едва он вспоминал о ней, оборачивалось для него тщетой взывающего к добродетели ума; и хотя доказывал сам, что научиться добродетели нельзя, а зарождается она от добродетельного семени родителей и воспитания в младенчестве, более всего был угнетен Сократ неправедностью своего ученика, Алкивиада.

И подобно старому Анаксагору, устремившему свой зоркий глаз в ночное небо, дабы понять закономерности физической природы, наблюдал теперь Сократ судьбу Алкивиада, видя в ней загадку человеческой природы с извечными метаньями от зла к добру. И подлинно: как буря лодку без ветрил, швыряло честолюбие Алкивиада из крайности в крайность, то вознося его в глазах людей в герои, то низвергая в омут безрассудства, ибо с тех самых пор, как афиняне, отдавая дань родовитости и ораторскому дару тридцатилетнего Алкивиада, выбрали его в стратеги, совершил он такое множество противоречащих деяний, что сделался предметом пересудов для Афин и даже всей Эллады на долгие годы вперед.

Начал же Алкивиад с того, что, жаждуя первенства среди стратегов, расставил сети Никию, мудрейшему из них, и с помощью различных козней мешал ему кренить мирный договор со спартанцами и, вызвав этим недовольство Никием у афинян, хитросплетением речей посредника между враждующими сторонами поссорил со спартанцами элейцев, мантинсийцев и аргосцев, македонский Эпидавр толкнул к войне с аргосцами и, выждав случай, восстановил через своих сторонников народовластие, выгодное для Афин, в Аргосе, Мантинсе и Элее; и затмив тем самым как политик Никия, замыслил молодой стратег купить расположение народа щедростью, взял на полное свое содержание пленных в Пилосе спартанцев, а для афинской бедноты выставил в своем дворе, перед домом-дворцом, множество столов с едой и выпивкой, чтобы каждый, кто захочет, приходил сюда и ел хоть каждый день.

Но более всего удручала Сократа нескромность Алкивиада в житейских делах, ибо муж государственный, будучи на виду, отвечает не только за слова и за дела на общественном поприще, и личная жизнь его должна быть добродетельным примером.