Благовест с Амура - Федотов Станислав Петрович - Страница 74

Осторожно, чтобы не разбудить Юлию Егоровну, Василий Степанович встал, набросил халат и проковылял на кухню — кваску испить. В небольшом губернаторском доме все еще спали: пятеро мальчиков в большой комнате, три девочки в комнатке поменьше, самая маленькая, четырехмесячная Юленька, в спальне родителей, в кроватке-качалке. Харитина похрапывала в чуланчике, а вот 65-летний Кирила уже сидел на крыльце, покуривая трубочку.

Василий Степанович выпил квасу на морошке и тоже вышел на высокое крыльцо. Кирила было поднялся, но хозяин усадил его обратно и присел рядом. Сам не курил, но дым хорошего табака нюхал с удовольствием, а у Кирилы табак был хороший, американский.

Дом стоял на спускающемся к портовому ковшу склоне Петровской сопки, поросшей кедровым стлаником, орехами которого любили лакомиться дети, можжевельником и низкорослой березой. Вид с крыльца на портовый ковш, или Малую губу, на зеленые от кустарников и деревьев сопки, а за ними — просторную Большую Авачинскую губу, берега которой терялись в утренней сизо-розовой дымке, был умиротворенно-прекрасен. Особую красоту добавляли вулканы: слева, на том берегу залива, — Вилючинский, справа, почти скрытый углом дома и склоном Петровской сопки, — Корякский. Еще два — Кроноцкий и Ключевский — скрывались за вершиной сопки, но эти три «К» так замечательно смотрелись с моря, что вполне закономерно легли на щит городского герба.

— Усё изделали? — спросил Кирила.

Завойко покачал головой:

— Все никогда не переделаешь, но кое-что успели. Пораньше надо было начинать, да все как-то руки не доходили.

— Дак ить не барничал, небось, двое сапог сносил…

Завойко посмотрел на свои босые ноги — им так приятно было стоять на теплых досках крыльца, — усмехнулся:

— Все-то ты, Кирила, замечаешь.

— А глаза-то на что Богом дадены?

Помолчали. Завойко все любовался утренней картиной порта и гавани и вдруг далеко-далеко, там, где на входе в гавань стоят скалы Три Брата и Бабушкин Камень, пыхнул черный клубочек, потом другой.

Дым!!!

Тревога взметнула генерал-майора на ноги, он вбежал в гостиную залу, где в углу стоял его рабочий стол, схватил с него подзорную трубу и снова выскочил на крыльцо. Повел трубой по горизонту — так и есть: пароход!

А тут и Кирила добавил:

— Глянь, Василь Степаныч, твой ординар поспешает — аж пыхтит.

Напрямую по склону действительно поднимался к дому постоянный ординарец генерал-майора, боцман Шестаков.

— Ваше превосходительство, — еще издали закричал он, — срочное сообщение с маяка Дальнего! — Остальное договаривал, огибая бюст Беринга, стоявший перед домом на невысоком постаменте. — Маячник Яблоков помощника на ялике прислал, тот всю ночь греб, руки в кровь истер.

— Да бог с ними, с руками, — раздраженно прервал Завойко. — Дело говори!

Ординарец все никак не мог отдышаться и потому говорил с остановками:

— Эскадра встала перед входом в гавань… три фрегата, один корвет, один бриг и пароход… Маячный считал пушки… больше двухсот, а флаги на всех разные… не поймешь какие… только на пароходе… американский.

— Пароход уже идет сюда. И флаг мог поднять любой, чтобы ввести нас в заблуждение… Так, Шестаков, передай дежурному по штабу: немедленно оповестить весь город о приближении противника и собрать штаб. Я буду через пятнадцать минут.

— Есть! — козырнул Шестаков и побежал обратно.

Кирила, собирайте вещи, самые необходимые, запрягай лошадь в тарантас и уезжайте все в Авачу. Я проведу совещание и, если успею, зайду попрощаться. Если не смогу — поезжайте так. Ни в коем случае не задерживайтесь. И прошу тебя: позаботься о детях и Юлии Егоровне.

— Все будет в наилучшем виде, Василь Степаныч, не извольте беспокоиться.

Завойко стремительно вошел в спальню и начал одеваться. Как он ни старался делать это бесшумно, все-таки звякнула пряжка ремня, стукнули сапоги…

— Что, уже? — проснулась Юлия Егоровна.

— Уже, Юленька, уже, родная. Я все Кириле сказал, он позаботится, а я пошел. Прощай!

Генерал-майор поцеловал жену в припухшую со сна щеку и быстро вышел из спальни.

Юлия Егоровна перекрестила его вслед:

— Бог тебе в помощь, мой дорогой!

«Получено известие, что Англия и Франция соединились с врагами христиан (Турцией), с притеснителями наших единоверцев; флоты их уже сражаются с нашими. Война может возгореться и в этих местах, ибо русские порты Восточного океана объявлены в осадном положении. Петропавловский порт должен быть всегда готов встретить неприятеля, жители не будут оставаться праздными зрителями боя и будут готовы, с бодростью, не щадя жизни, противостоять неприятелю и наносить ему возможный вред и что обыватели окрестных селений, в случае надобности присоединятся к городским жителям. При приближении неприятеля к порту быть готовыми отразить его и немедленно удалить из города женщин и детей в безопасное место. Каждый должен позаботиться заблаговременно о своем семействе. Я пребываю в твердой решимости, как бы ни многочислен был враг, сделать для защиты порта и чести русского оружия все, что в силах человеческих возможно, и драться до последней капли крови; убежден, что флаг Петропавловского порта, во всяком случае, будет свидетелем подвигов чести и русской доблести!»

Это воззвание Завойко написал в начале июня, получив от российского консула на Гавайях, Грейга, известие об открытии военных действий Англии и Франции против России. Рассчитывая хотя бы на частичный отклик, он приказал довести его содержание до каждого жителя Петропавловска и ближайших селений и был по-человечески потрясен, когда к вечеру следующего дня, постепенно, человек за человеком, у губернского правления собралась толпа. Будто кто их специально созвал именно к этому времени.

Василий Степанович вышел на крыльцо, обвел взглядом разносословное собрание — тут были и чиновники, и купцы, и аборигены камчадалы, и свободные от службы солдаты немногочисленного (всего-то 125 человек!) гарнизона — и сказал дрогнувшим голосом:

— Я не хотел устраивать сход, но вы пришли сами, и, пожалуй, это правильно. Будет лучше, если мы сейчас все обговорим, как есть. Знайте же: враг обязательно к нам придет, потому что наш Петропавловск — база всех русских кораблей на Тихом океане, и наш порт ему — как бельмо на глазу. И придет он силами немалыми, а у нас всего-то пять старых медных пушек да одна тридцатифунтовая, что на маяке Дальнем, а гарнизон вооружен старыми кремневыми ружьями. Надо быть готовыми к тому, что город могут расстрелять и сжечь, поэтому каждому следует позаботиться о своем имуществе заранее. — По толпе, внимательно слушавшей губернатора, прокатился гомон. — Однако… — Завойко сделал паузу, поднял руку, и гомон быстро затих. — Однако есть надежда, что к нам успеет подойти помощь. Я имею известие, что генерал-губернатор Муравьев сплавляет по Амуру для защиты Камчатки солдат, пушки, военное снаряжение и продовольствие. Будем молить Господа Бога, чтобы все это прибыло вовремя.

— А чё щас-то делать надобно? — послышался чей-то голос. — Али будем сидеть и ждать помочи?

— Сейчас будем строить укрепления — батареи, окопы против десанта. Пушки привезут — мы их сразу на место поставим. Ну, если, паче чаяния, враг захватит город, — уйдем в лес, будем партизанить, как сорок лет назад народ партизанил против французского императора Наполеона и выгнал его с Русской земли. И мы выгоним! — последние слова Завойко выкрикнул.

Толпа зашумела:

— Выгоним, Василь Степаныч, не сумлевайся…

— Надерем им жопы — не начешутся… — сбалагурил кто-то, и раскатился смех, веселый, задиристый.

— Ты токо нам каки-никаки ружжа выдай…

— А завтрева на энти… на укрепленья двинем… всем обчеством…

Завойко слушал с волнением в сердце, какого давно уже не испытывал. Сам он был человеком прямодушным, может быть, даже грубоватым, в воздушных движениях чувств не искушенным (всегда изумлялся, что в нем углядела хрупкая, утонченная Юленька). «Вот надо же, — думал, — живут люди на краю света, на неласковой земле, сами, как говорится, неотесанные, живут, почти забытые империей, по крайней мере, не больно-то столица о них заботится, да и они вряд ли когда о ней вспомянут, и сам Господь не столь уж часто на них с одобрением взглядывает, но вдруг пришла беда, и встрепенулись их души заскорузлые, и судьбой земли своей озаботились. Конечно, и о семьях своих они печалятся, и о хозяйстве немудреном, но руками все сделают, что потребуется для города, для этой неласковой к ним земли, а в конечном счете — для империи Российской, для Отечества. И совершат они свой подвиг, и восторженная столица назовет их великими патриотами, а назавтра забудет на долгие годы, пока опять не случится что-либо подобное».